Серж, или, вернее, Труцкий — его прозвали так за то, что он в свободное время пел баритоном из «Бориса Годунова», — подбирал шпильки, складывал их в карман и орал: «Парни, она здесь не одна!» Под этот припев Элоиза то и дело меняла партнеров, шепча на лету: «Спасибо, братец-дуэнья, продолжай в том же духе!» А Серж только плечами пожимал и медленно шел следом, готовый ко всему и ничего определенного не опасаясь, слегка пресыщенный и начисто выпавший из ритма. Короче, она плясала за двоих, пьяная без вина, ноги сами несли ее, волосы лились спутанным дождем…
«Бывший ухажер» с улицы Ульма увлек ее в танго, которое вскоре оборвалось, поскольку «бывший» нескрываемо льнул к ней, стремясь воскресить прошлое, но Элоиза шепнула ему прямо в ухо, оказавшееся слишком близко от ее губ: «Я не подбираю объедков, тем более собственных!» Серж-телохранитель закричал: «Ну, нет, с этим ты не закрутишь, он слишком…» Но она была уже далеко.
На исходе добела раскаленного часа захотелось вернуться к духовому оркестру и его дирижеру. Жорж отыскался у ворот Школы Искусств, он до сих пор пил только воду, ни глотка вина — его он приберегал на потом, когда устанет и надо будет подкрепиться, — и самозабвенно оглашал трубными звуками улицу Бонапарта. За ним двигались барабан, ударные и медные духовые, издавая адский грохот джаза в стиле «Красной Розы» и энергичного буги-вуги. Это было не вполне в стиле Элоизы, но ей подвернулся паренек, так же помешанный на танцах, как и она сама, и вынырнувший из небытия, словно только что родившись в кипении свинга. Нельзя было упустить такой случай, и они вдвоем бросились в пляску: поворот, вероника,[34]шаг влево, шаг вправо… они втыкали в музыку бандерильи, добивали сонные блюзы, казнили медленный танец. Воздух дрожал, как во время настоящей феерии, и «трибуны», увешанные зеваками от улицы Висконти до берегов Сены, казалось, сейчас обвалятся от громовых «оле!».
Вот там-то, на набережной Конти, и не выдержала ее правая туфелька, та, что получше. Призрачный танцовщик мигом растворился в толпе — в его глазах Элоиза превратилась в калеку. Что он вообразил? Босая нога — хотя и от другой туфли мало что осталось — никому еще не помешала танцевать!
— Пора подкрепиться, друзья.
Они всей толпой ввалились в кабачок, где намеревались обсохнуть и одновременно спасти организм от обезвоживания.
— Идите вперед, — сказал Жорж своим музыкантам, — я вас догоню.
Но они не желали уходить.
— Очень уж забавная у тебя подружка, — заявили они, — нечего беречь ее для себя одного, вот эгоист!
Пополнив запасы воды и воздуха, «скорый поезд» танца двинулся дальше. У Лувра и Оперы они задерживаться не стали, тот и другая слишком чопорны. Большие бульвары тоже промахнули, хотя и по другим причинам. У ворот Сен-Мартен и Сен-Дени не столько танцевали, сколько липли, местная шпана так и льнула к телу:
— В праздничный вечер все бесплатно, правда, дамочка?
— А вот и нет, приятель! Когда мне приспичит, я выбираю сама! — «Надо же, подумать только, я ведь ругаюсь, когда мои девчонки грубо высказываются! Ну конечно, они опоздают, — хихикнула Элоиза, — можно подумать, ты в их возрасте вовремя возвращалась домой».
В окрестностях Антверпенского сквера ночь утратила всякую логику. Мягкий шелест деревьев в садах Амилькара… жара стоит в точности такая же, как там, за морями, и запахи такие же пряные. Ничто не может быть таким далеким от ароматов жасмина и асфодели, как испарения бензина, поднимающиеся над асфальтом, но достаточно вообразить полную противоположность тому, что ты вдыхаешь, — и можно поверить, будто ты в Тунисе, под баньянами Хамамета, куда они с Гансом отправились в очередное свадебное путешествие.
Тут скончалась и левая туфелька, и Элоиза сердито сбросила ее в канализационный люк. Теперь она была босая, «ножки в чем мать родила», — плотоядно радовался Жорж.
— Если немножко подождать, может, попробовать дадут? Нет? Ну, значит, все, — вздохнули друзья. Они хотели было подозвать такси, одну из древних красно-черных машин «джи семь», без дела катившую мимо.
— Еще чего!
От танцев пятки грубеют, наэлектризованные (почти буквально) ноги рвутся вперед! Компания ввалилась в сквер под медленно кружившие английские вальсы. Или бельгийские. Труба Жоржа прощально рыдала, ему с его оркестром надо было возвращаться на улицу Бонапарта.
— Было тепло, над Парижем вставал неяркий рассвет, насколько я помню, день был воскресный, — напевает Элоиза, убирая посуду. — Слава Богу, целое воскресенье на то, чтобы прийти в себя после субботнего вечера!
Труцкий и еще несколько парней, чьи имена затерялись где-то, растворившись вместе с ее молодостью, так вот, парни эти совершенно выдохлись, да и Элоиза едва держалась на ногах. Танец иссушил ее, она была — словно заезженная страстью. Еще любишь, но уже устал. Танец иногда запинается, в точности как наслаждение, когда, уткнувшись в тепло родного тела, испытываешь единственное, смутное и сытое желание — спать.
Они спокойно спустились по Севастопольскому бульвару, утихшие и усмиренные плясуны. Элоиза с десятилетним опережением ощупывала пальцами ног песчаный пляж под тротуарами, ее шпильки, насквозь протыкая карманы «братика» Сержа, торчали наружу. Одну за другой она всунула их в скрученную косу, потом надела блузку поверх отяжелевшей от пыли и пота кофточки, одернула юбку, потуже затянула пояс, вымыла руки под струйкой фонтана Уоллеса. Еще оставалось несколько фонтанов, щедро рассыпавших прохладу. Пить. Рассветная жажда…
Так хотелось, чтобы пошел дождик, мелкий, теплый, неспешный, шелестящий дождик Иль-де-Франса. Так хотелось растянуться на траве, лениво раскинуться… Ну, ладно. Хватит мечтать, девочки опаздывают, они у меня получат!
В те времена она с рассветом живо превращалась в приличную молодую женщину. Конечно, она была босая, откуда у кошки сапожки?.. Слова без ее помощи льнут одно к другому, надо же!
Дютрон еще не нашептывал «Пять часов, Париж просыпается…», но станция метро «Шатле» уже открылась.
Они наперебой зевали, пыл угас. Прощание свелось к коротким «пока-пока», последний взмах руки на перроне, уф, вот и все.
«Мне нравилось возвращаться одной, мне нравилось одной наслаждаться простором двуспальной кровати, мне нравилось утреннее одиночество. В общем-то, я не изменилась, — думает она, — Ганс не так уж часто бывает дома».
Где бы ей поспать? В их неудобной парижской двухкомнатной квартирке размером с потайной ящичек в старинном секретере? Там был только скупо капавший душ. Почему бы не завалиться к родителям? Элоизе необходима была ванна, и ключи у нее остались, «так ты сможешь заходить, чтобы проветрить», — каждое лето повторяла ее мать, не слишком на это надеясь. У Ганса они наслаждались свободой, но без ванны, а в родительской квартире была ванна, но не было свободы. Старая история…
И к тому же, Элоиза хотела есть. Ма-Элен только что разложила по банкам вишневое варенье… Сейчас Элоиза пошлет все к черту, будет отмокать в пенной ванне, жевать бутерброды и думать о Гансе без горечи — ее тело свободно от желаний! Танец для того и нужен, чтобы гасить вожделение, правда?
