Тем не менее в зиму после Всемирной выставки, когда почти каждый вечер Анри Нодэ стали видеть в гримуборной Элизы Ламбер, никто, кроме них двоих, даже представить себе не мог, как плохо все это кончится. Ей было сорок четыре, ему двадцать шесть. Он находился в самом начале пути к успеху, она подходила к закату своей красоты. Она не могла играть в его спектаклях, потому что он писал только фарсы и водевили, а значит, ей предстояло стать просто жертвой.
В жизни комические актеры — люди, как правило, невеселые, ибо для них юмор — всего лишь один из способов выражения горечи жизни. Нодэ, высокий молодой человек с длинными светлыми усами, обладатель тщательно завязанных галстуков и прекрасных манер, относился к такому виду пессимистов. Он никогда не смеялся сам, но безжалостно высмеивал других. У него был врожденный нюх на смешное. Когда он проводил репетиции, то всегда держал в руке хронометр и время от времени прерывал актеров:
— Здесь вы остановитесь на пятнадцать секунд, чтобы дать залу отсмеяться… Продолжайте.
Первые его две пьесы продержались целый сезон. Он вошел в моду, его окружала лесть, его забрасывали приглашениями, и он их принимал, как другие принимают приглашения отправиться на прогулку в поле, на природу. Только у него на полях была своя жатва: чужая глупость.
Все дамы, которым нечем было заняться, наперебой старались его утешить, посвятить ему свою праздность и доказать, что, для того чтобы полноценно наслаждаться красотой Вселенной, ему недостает только большой любви. Он проживал те немногие годы жизни, когда внешний облик соответствует тому, что приписывают молва и известность. Следовательно, ему все было дозволено.
И Элизе тоже все было дозволено. Пока. И это «пока» представляло собой очень короткий отрезок времени. Никто не давал ей сорока четырех лет, но возраст есть возраст. Вопреки годам она сохранила сияние молодости, что удается только при условии успеха и везения. У генералов-победителей необыкновенно гибкая походка, они и в семьдесят лет взбегают по лестнице через четыре ступеньки. Государственные люди — министры, например, — до глубокой старости могут запросто не спать по нескольку ночей. То же самое и комедианты.
Ежедневные аплодисменты, цветы и восхищенные взгляды почитателей позволили Элизе Ламбер сохранить бесконечную прелесть и обаяние. Она была красива и одевалась всегда с продуманной изысканностью, но здесь ею руководило не пустое стремление выделиться. Просто она хорошо знала, что актриса должна быть заметной. Когда она проходила по улице, мальчишки-разносчики из кондитерской, с корзинами на головах, останавливались, округляли глаза и восхищенно свистели ей вслед. Это был самый верный признак того, что она все еще «божественная Ламбер», остальные похвалы в счет не шли.
Но на сколько еще лет? На сколько ролей? На сколько счастливых ночей?
В ту зиму, выходя на сцену, она каждый раз задавала себе вопрос: «А он сегодня придет?» И по вечерам, когда умолкали овации и опускался занавес, она входила к себе в гримерную и на секунду прислонялась к стене. Опустив руки и закрыв глаза, она вслушивалась, как биение сердца стихает вместе с шумами театра. Из подъездов выходили зрители, машинисты собирали на сцене декорации, расходились по домам гардеробщицы. Огромный корабль из бархата, искусственного мрамора и позолоты погружался в тишину и темноту… и жизнь, которой Элиза Ламбер жила в течение трех часов на сцене, волнами отливала от нее, как море отливает от берега. Она открыла глаза… Анри Нодэ был здесь. Его высокая фигура не вязалась с мехами, розами, венецианскими флаконами и фальшивыми диадемами, которые в беспорядке заполняли гримерную. Он вертел в длинных пальцах монокль и покачивал туфлей на узкой ноге.
Сидя за столиком и разгримировываясь — у нее были красивые плечи, и она не упускала возможности их показать, — Элиза разглядывала в зеркале лицо молодого драматурга и спрашивала себя, может ли она принять такой подарок судьбы.
«Он родился в тот год, когда я дебютировала. Слишком дорогое подношение, я не имею на него права».
У артистического выхода дожидался фиакр. Нодэ проводил ее до самой двери, и тут между ними на миг возникло неловкое молчание, которое очень удивило бы всех, кто в Париже шептался об их интрижке. Он ожидал приглашения, она ожидала признания, но губы их отказывались говорить. Оба они боялись: она — разрушительных последствий страсти, он — показаться смешным в своем чувстве. Оба застыли на пороге желанного, как застывают, не решаясь нырнуть в слишком высокую волну или закружиться в вихре вальса там, где уже нелепо задыхаются от тесноты множество пар. И каждый вечер, выходя из фиакра, Анри Нодэ на несколько секунд задерживал ее руку в своей, а она не шла дальше робкого, тихого «спасибо».
Вот тогда-то и вмешался господин де Тантоуэ, сыграв роль «близкого друга». Эти «близкие друзья» часто женят тех, кто даже не знает, что помолвлен, и объявляют о чьем-то разводе раньше, чем те, кого они разводят, узнают о собственных намерениях. В любви таких «близких друзей» надо остерегаться, ибо им мало нас трактовать, они норовят давать нам установки, и в результате они помимо нашей воли заставляют нас делать то, что сами для нас и придумали.
Господин де Тантоуэ разменял шестой десяток, у него были серые глаза и причесанные на прямой пробор седые волосы. Он носил серые рединготы и занимался судостроением.
В течение многих лет Элиза Ламбер была роскошной составляющей его жизни, причем роскошной по-настоящему, то есть со всех точек зрения бесполезной. Этот властный человек питал к актрисе чувство, которое иначе и не объяснишь, как тягой к тому, что представляло полную противоположность его характеру и было чуждо его понятиям. Он состоял в застарелых воздыхателях и давно уже позабыл о своих воздыханиях. Теперь он утвердился в скромной роли надежного советника, конфидента и великодушного обожателя, который всегда под рукой. Что давало ему ощущение сопричастности феерическому миру искусства и сцены.
Как-то утром он зашел к молодому драматургу в маленькую частную гостиницу на улице Райнуар, где тот квартировал.
— Дорогой Нодэ, — сказал господин де Тантоуэ, — мы с вами мало знакомы, но вам известно, какая давняя дружба связывает меня с Элизой. Эта дружба меня сюда и привела. Интерес, который вы проявляете к ней, ни для кого не секрет, а тот интерес, который она проявляет к вам, увы, и того менее. Вас покорило — а кого бы не покорило? — ее обаяние, тем более ореол успеха, что сияет над ее головой, очень привлекателен для вашей карьеры. Талант тянется к таланту, и ее трогает — а кого бы не тронула? — ваша победная молодость. Вы собираетесь совершить дурное дело. Ведь вы станете ее последней любовью, и то, что для вас будет удовольствием, для нее обернется драмой. Законы возраста еще никому не удавалось обойти. Вы еще пребываете в поре завоеваний, а Элиза входит в пору потерь. Пройдет несколько месяцев, может быть, несколько недель, и вы ее оставите, и я, хорошо ее зная, не уверен, что она перенесет этот удар. Если вы хотите повести себя достойно, то должны прекратить эту игру, где ставки слишком неравные.
Анри Нодэ, в домашнем бархатном халате цвета граната, молча попыхивал сигарой, хотя мог бы, конечно, ответить: «Месье, когда я впервые увидел игру Элизы Ламбер, мне было шестнадцать. Я вышел из театра в таком восторге, с таким ощущением произошедшего чуда, какого никогда больше не испытывал. Это Элизе я обязан пробудившимся во мне желанием писать для сцены, это благодаря ей я стал потом знаменит. Тогда я поклялся себе, что когда-нибудь ее завоюю… И вот прошло десять лет, и я вхож в ее гримерную и провожаю ее по вечерам».
