Когда офицер-воспитатель ушёл, кадеты с облегчением повалились на кровати. О чудо! Штопора на тумбочке не заметил и запаха не почувствовал! А может быть, он смотрел (и нюхал) сквозь пальцы — из уважения к юбиляру Царицыну?
Тихогромов, стащив ботинки, полез снимать бумажную икону Богородицы, висевшую над его кроватью.
— Выходит, я в собственный день рождения должен обои отдирать? — насупился захмелевший кадет Царицын. И вдруг потемнел лицом, глаза блеснули:
— Портреты снимать не буду! Сегодня у меня праздник, имею право! Завтра — пожалуйста. А сегодня — нет уж! И никому не позволю, ясно?
Кадеты зашумели. Юбиляр с красным лицом яростно сжал кулаки:
— Это портреты великих героев! Это генерал Дроздов! А это Лермонтов! Не буду снимать! Я офицер Империи!
— Я тоже! — крикнул кто-то.
Ванька обернулся круто, как на выстрел:
— Ты? Да что ты знаешь об Империи?! Да разве же кто-то из вас готов по-настоящему умереть за Империю?! А я готов! Я сын офицера. Давай сюда водку! Я пью за господ офицеров — убитых, преданных, забытых!
Арутюнов торопливо набулькал полную кружку. Ванька дёрнул рукой, чуть не половину расплескал:
— Вечная память русской Империи!
Пили вдвоём с Жориком, остальные смотрели. Царицын глотал, раздувая ноздри — нет, не поперхнулся! Телепайло с малороссийской заботливостью сунул товарищу ржаную горбушку.
— Вот! Это по-офицерски, — восхищённо прошептал кто-то из кадетов.
Арутюнов щёлкнул пальцами и достал из-под полы чёрный маркер.
— Только офицеры имели право носить усы! — выкрикнул он подсевшим от водки голосом и, подбоченясь, вывел на щеках закрученные концы «усов». — Ну что, мальцы безусые?
Кто ещё пьёт водку? Есть в этом лягушатнике настоящие офицеры?!
— Дай-ка сюда, — Царицын выхватил маркер, кратко черкнул под носом. Получилось совсем как у Лермонтова на стене.
— Ур-ра! — заржали братья-кадеты. — Качать алкоголиков усатых! И нам усы, нам тоже!
— Прочь! — хрипел Царицын, отбиваясь от рук. — Здесь нет настоящих офицеров! Не позволю! Ты не готов умереть за Империю — пр-рочь!
— Стоять, кадеты! — рявкнул Арутюнов. — Кому наливать? Давайте кружки, сейчас будем из вас офицеров делать!..
Он добавил словечко…
— Не ругайся, — нахмурился Громыч.
— Свободен! — Арутюнов взмахнул растопыренной ладонью. — Кто не ругается, тот не мужчина!
Несколько кружек столкнулись под бледной струйкой, сочившейся из Жоркиной бутыли. Царицын, с разгоревшимися щеками, с чёрными подведёнными усами вскарабкался на табурет:
— Мне стыдно! Я должен как офицер… на смерть! Он покачнулся, его держали под колени.
— А за кого, я спрашиваю, на смерть?! За Веру, Царя и Отечество — согласен… прямо сейчас! Потому что Вера, Империя, Родина — эти вещи… они навсегда!
— Ур-ра! — гремели кадеты.
Кто-то закашлялся, ему радостно наперебой застучали по спине кулаками.
— Но… нам предлагается сдохнуть за… Конституцию?! — красный Царицын гневно потряс пустой кружкой. — Не хочу за Конституцию! Я лично видел рожи тех, кто её писал! Да они через четыре года новую напишут, только заплати! Эх, наливай ещё, Жорес!
Арутюнов не слышал, он рисовал побагровевшему Теле-пайле гусарские усы от виска до виска.
— И за президента не хочу! — тихо сказал Ваня, покачиваясь на табуретке. — Президент через четыре года из Кремля шмыг — и в олигархи. А меня — не на четыре года зароют! Меня навсегда зароют.
— Господа офицеры обнажают шашки… и бросаются в бой! — кричал танцующий Арутюнов, размахивая опустевшей бутылкой. — Кто с нами, громить обозы?!
— И за Федерацию не хочу. Не могу я умирать за педерацию, — плакал пьяный Ванька. — За Империю хочу умереть… «Мой меч при мне. Зачем же я несчастен? Слуга династии, утопленной в крови…»
— Ага, стихи! — оживился Арутюнов, запрыгивая в ботинках на чужую кровать. — Я тоже знаю стихи, офицерские!
И прокричал, смешливо морщась, что-то гадкое про безотказную маркитантку.
— Ещё стихи! Про женщин! — раздалось из толпы.
— Офицеры! — взвился Арутюнов. — А пойдёмте в рейд! Прямо сейчас, в честь дня рождения нашего любимого!
Рейдом называлась самоволка, а «обозами» некоторые старшие суворовцы называли девочек, с которыми мечталось познакомиться.
Знакомились прямо на улице (а больше и негде суворовцу, если не считать единственного в году кадетского Новогоднего бала, куда приглашали воспитанниц хореографических училищ и танцевальных студий). Никакого продолжения у таких знакомств не бывало — редкая девушка дождётся следующей встречи через месяц, когда суворовцу вновь подвернётся увольнительная.
— Да! Громить обозы противника, — пробормотал Ванька, сползая с табуретки. — Кто со мной?! Вы трусы, господа…
— Ванюш, самоволка? Тебя прошлый раз чуть не отчислили, — это Петруша сбоку крепко взялся за царицынский ремень.
— Вы ещё слишком юны, Тихогромов, — Царицын легонько похлопал Громыча по спине. — Сидите в казарме. А мы пойдём. Офицеры! Вперёд, за орденами!
Около восьми часов вечера Неллечка Буборц пришла в гости к Стелле Яновне вместе с сестрой, старшеклассницей, которую Яблонева тоже захотела повидать, и весьма срочно.
Учёба не слишком давалась красавице Беллочке Буборц, и мама велела старшей дочери активнее налаживать неформальные отношения с учителями. Для этого в начале учебного года были закуплены коробки конфет и подарочные наборы с дорогой парфюмерией. И сегодня Беллочка подарила Стелле Яновне изящную коробочку с французскими духами.
Беллочке назревало семнадцать, это было что-то совершенно расцветшее, похожее на бархатную лилию, колыхающуюся на чёрной воде: смоляные волосы до копчика и ночное, со звёздочками, небо в распахнутых очах. Беллочка говорила в десять раз тише и реже младшей сестры, но её молчание пело. Взор Беллочки был опущен внутрь, как бывает у людей, слушающих музыку в наушниках, однако в маленьких ушках Беллы виднелись только крупные белого золота серьги.
Впрочем, не плейер слушала Беллочка, но пение соков собственного тела, внутреннюю виолончель, гудевшую где-то под грудью, и, тяжко колыхая ресницами, невпопад отвечала на уроках.
Сестры Буборц были приглашены по секретному, важному делу.
Уселись на кухне за маленьким овальным столом, и Стелла Яновна, в чёрной водолазке, бледно-суровая и шумно дышащая заострившимся от волнения носом, растапливала тонкие церковные свечки и лила воск в серебряное блюдо с «трёхзвонной» водой. Они гадали о синеглазом «предмете» из кадетского училища.
— Ах, смотрите! У меня череп, — в отчаянии простонала Неллечка.
