Анастас боялся. Девка, которую он оговорил в Вышегороде, умудрилась стать единственной служанкой опозоренной княжны.
О падении Предславы знали все – от княжеских воевод до обычных лапотников. Поговаривали, будто в ночь после пира из горницы княжны доносились крики о помощи, однако, что там происходило, никто не ведал. Упредили князя, но он лишь хитро ухмыльнулся и поутру сам отправился к сестре. С ним воеводы и бояре. А вскоре весь город шумел о том, что увидел князь и его соратники в тереме княжны. «Голубица-то наша с поляком в постели, вся в слезах… – шептались дворовые девки, – рубашка изорвана, простыня в крови… Силой взял… Ох, бедная…» Анастасу не верилось в их искренность. Куда глубже о позоре княжны сожалели старые дружинники, те, которые еще помнили Владимира и чтили его род.
С той ночи все изменилось. Предслава остригла роскошные косы и спрятала темя под кикой[33], как полагается замужней женщине, Святополк притворно хмурился и вздыхал, а по городу вовсю гуляли шепотки и слухи. Странно вел себя лишь Болеслав. То ли ему не понравилась княжна, то ли сам сплоховал, однако поляк бегал от своей новой наложницы, как черт от ладана, а если доводилось встречаться, краснел и безоговорочно выполнял любую ее прихоть. Но Анастаса не интересовали капризы княжны, настораживала лишь ее новая служанка. Бывший настоятель не жаловался на память, но, как ни старался, не мог вспомнить, где же раньше он видел эти огромные глаза и вызывающие, яркие губы. Он был уверен, что встречал девку до Вышегорода. Но где? От девки исходила опасность, и Анастаса мучили дурные предчувствия. Он снова боялся.
39
Десять дней я прислуживала Предславе. Не скажу, чтоб с удовольствием. Кормили и поили меня на славу, однако на душе было муторно. Чесала перед сном ее роскошные, хоть и короткие волосы и подумывала: «А не вцепиться ли в эти золотые космы да не повыдергать их за ложь, за высокомерие, за… Горясера?» Однако сдерживалась, готовила княжне постель, сказывала на ночь сказку и длинными переходами, по темному двору шагала к Святополку.
«Будь здрав, князь…»
Кивок.
«Пришла к тебе с вестями».
Опять кивок.
«Нынче ничего нового. До полудня Предслава молилась и ткала, потом отобедала и легла почивать, после ходила гулять на реку, а с ней твои люди – Глеб и Прокоп. Потом снова помолилась и отошла ко сну».
Молчание.
«Дозволено ли мне идти, князь?»
Кивок. А потом – щелк! – захлопнулась дверь, и паук снова ждет жертву в свои сети.
Так повторялось изо дня в день. Святополк был недоволен, но более мне рассказывать было нечего. Предслава ничего не делала, никуда не ходила, только молилась, плакала и занималась рукоделием. А польский король вовсе забыл дорогу в ее терем. Я часто встречала его на дворе. Болеслав быстро освоился в Киеве, и дворовые поговаривали, будто вскоре Святополк отойдет от дел, а его место займет польский король. Они болтали пустое. Я каждый вечер видела тяжелый, рыскающий взгляд Окаянного и понимала: покуда он жив, никому не сесть над Русью. Любого позарившегося сживет со свету. И жало у него острее некуда – Горясер с ватагой.
Дворовые меня недолюбливали. Мужики цыкали вслед и пытались лапать, а девки, скрывая зависть, зло подшучивали:
– Чернавка у наложницы, невелика честь!
– Видать, нарочно эту безродную взяли, чтоб тех, кто отца-мать ведает, не обидеть…
– В канаве найдена, Найденой названа!
Особенно изгилялась одна из бывших чернавок княжны – курносая, веснушчатая девка Палашка. Стоило мне выйти на двор, как маленькая и плотная, будто пенек, Палашка вставала на пути и, ехидно щурясь, заводила:
– Гляди, гляди, пошла-заколыхалась! «Недотрога»! Эй, служивый!
Ближайший дружинник поворачивался на ее окрик:
– Чего тебе?
– Не ведаешь, к кому эта потаскушка каждую ночь бегает? Иль ее ухажер таков, что на свет показаться стыдно?
Не желая ввязываться в глупую бабью перепалку, дружинник сплевывал и отворачивался, но Палашка не унималась. Ее оскорбления мчались за мной, словно визгливые щенки. Спасали лишь крепкие двери Предславовой горницы. Туда Палашку не звали, а без позволения княжны она войти не осмеливалась. Раньше я не спустила бы дурной девке и отбила бы у нее охоту к издевательствам, но нынче мне все было безразлично. Даже к своей службе привыкла. День за днем, день за днем…
И этот день выдался таким же, как прежние.
Солнце заливало двор, за широкими воротами шумел многолюдный Киев, а в Предславовой горнице звучали лишь молитвы и скрип веретена. Я зевала, терла глаза и поглядывала в мутное окно. Там трое дворовых готовили лошадей для дальнего пути.
– Льет, Этран, возьмете Голубя и Бурю, и к рассвету жду вас под Родней. Аней и Жимарук – со мной!
Я насторожилась. Лица говорящего было не видно, но голос Горясера я смогла бы узнать из тысячи. Куда-то собрался…
Княжна заунывно завела какую-то молитву. Глянув на ее согнутую спину, я вздохнула. Горясер – вольная птица. Его ничем не остановишь. Нынче здесь, завтра – там… Раньше и я была такой, а теперь не могу. Не телом устала – душой…
– Постели мне. Притомилась, – поднимаясь с колен, приказала княжна.
Я направилась к постели. Взбила подушки, поправила перину…
– Сказывать на ночь?
Она устало махнула рукой:
– Нет, ступай. Ничего не надо.
Ступай – это значит «иди в сени и ложись на жесткую лавку у дверей». Но прежде – к Святополку.
Я выскользнула из клети, прошла мимо стражей в переходе и свернула на лестницу.
– Куда это так поздно? – Передо мной возникла Палашка. Ее голубые глазки полыхали злобой.
– Не твое дело. – Я попыталась обойти девку, но лестница оказалась узка для двоих.
– Не мое? Может, княжны? – Она ухмыльнулась. – Она, бедняжка, верно, не знает о твоей подлости…
Она мне надоела.
– Уйди по-хорошему, – сказала я.
– А не то? – Палашка ехидно сощурилась. – Что сделаешь? Крик поднимешь? Я ведь знаю, почему ты каждую ночь шастаешь к Святополку…
– Тебе бы, Палашка, – мягко сказала я, – чуточку умишка, и получилась бы квочка не хуже той пестрой, что в княжьем курятнике кудахчет.
Палашка охнула и отступила. Мне только этого и хотелось. Было недосуг препираться с глупой девкой. Ждал Святополк.
