Книга Маршрутка - Александр Кабаков

Дом начали сносить ранним весенним утром при беспощадном свете, падавшем на город с еще холодного, но уже высокого неба. В этом свете прекрасно выглядела японская и скандинавская тяжелая техника, почти вся желто-красная. Утренний мир искаженно отражался в поверхностях ее важнейших деталей, сделанных из полированной нержавеющей стали, и в выпуклых стеклах кабин. Техника пускала сиреневый дым с тонким, слегка ядовитым химическим запахом и сдержанно, пока вхолостую, рычала.

А дом, жильцы которого давно его оставили, выглядел ужасно, как запущенный в районной больнице старик-пациент. Пыльные окна смотрели серыми катарактами, стены были покрыты лишаями плесени, настежь открытая дверь косо висела на одной петле, и в черном провале подъезда проглядывала сломанным протезом лестница с вырванными через одну ступенями и арматурой вместо них. От дома метров на двадцать несло едкой сыростью и затхлым дыханием распада.

Естественно, такой дом необходимо было снести как можно быстрее. За ним уже толпились, очевидно тяготясь неподобающей второплановостью, высотные новостройки. Хорошо промытые стеклопакеты брезгливо глядели поверх проваленной, косо съехавшей крыши нищего соседа, в зеркальных двухэтажных стеклах пентхаусов стыла окружающая пустота, которой предстояло скоро наполниться этажами еще одного корпуса, под него и освобождали поляну.

Здесь автор самонадеянно позволит себе отвлечься и объяснить, откуда взялось это выражение — «освободить поляну». Недавно по телевизору в какой-то сравнительно культурной программе, то есть без светских девушек и депутатов, один приятель автора вел интеллигентную беседу с молодым коллегой. Ну, конечно, на приятеля смотреть было интересно и тревожно, как бы чего не ляпнул, но он как раз все говорил толково и внятно. Мол, главное, чтобы не порвалась связь времен, чтобы младая жизнь играла там, где ей положено, потому что все проходит, но искусство вечно и его надо бы передать в надежные руки — в общем, вполне по-доброму. И тут юноша перебивает собеседника и говорит буквально следующее: «Короче, освобождать поляну пора, вот что. Убирайте свой отстой, папики, — и досвидос». Кто не верит, что были употреблены слова «отстой», «папики» и «досвидос», тот может посмотреть запись передачи, домашние приятеля сделали… Однако на мэтра наибольшее впечатление произвели даже не загадочные, но очевидно грубые слова, а образное выражение насчет поляны. Горестно качая головой, потерявшей большую часть волос на полях сражений за чистое и вольное искусство, и тряся поседевшей в этих же боях бородой, он все повторял: «Освобождать поляну, значит… Что ж им, места не хватает, что ли?» Вот и автор с тех пор все никак не выкинет из головы это страшное, неотвратимое «освобождение поляны» — и вставил его в текст, как только нашлось первое подходящее место.

Впрочем, не будем о грустном, продолжим описание смерти.

Дом умирал тяжело и неохотно.

Ковш на толстом выдвижном стержне плыл в уже полном дневного сияния воздухе и мощно ударял в ветхую стену. Однако стена вопреки очевидной безнадежности сопротивления лишь осыпала грязную штукатурку, обнажая желтую, удивительно свежую дранку. Ковш, яростно скалясь всеми своими японскими зубами, снова и снова врезался в стену, но рухлядь поддавалась медленно, роняя в облаках удушливой пыли небольшие, с неровными острыми краями осколки намертво сцепившихся кирпичей… Наконец открывался пролом, в котором возникала комната, похожая отсутствием четвертой стены на реалистическую театральную декорацию. Изнутри комната была на треть высоты покрашена голубой масляной краской, далее шла штукатурка, потолка, как и положено декорации, помещение не имело вовсе. Резко очерчивались светлые прямоугольные пятна от настенных календарей, семейных портретов и выпускных школьных фотографий в рамках, которые здесь, вероятно, долго висели. Распахнув дверцу с зеленоватым зеркалом, сползал к краю провисшего пола платяной шкаф из облезлой фанеры, и любопытный наблюдатель с особо острым зрением мог рассмотреть в его темных недрах несколько забытых одежек на проволочных плечиках. Там висели допотопный мундир советского офицера с золотыми выгнутыми крылышками погон и стоячим воротником, синее длинное панбархатное платье со сборчатым лифом и неожиданная детская стеганая нейлоновая куртка, залетевшая сюда уже в поздних восьмидесятых, когда владелец был сдан деду с бабкой на время дальней родительской командировки. Автору известна хозяйка одной изысканнейшей галереи, которая за старые тряпки дала бы вполне приличные современные деньги… Но поздно — шкаф ползет по рассыпающемуся полу и рушится с высокого четвертого этажа в огромную, дымящую пылью кучу мусора, а за ним летят колченогая кухонная табуретка, мятое коричневое эмалированное ведро без ручки и виляющий пестреньким, в матерчатой оплетке шнуром утюг. Только узкая кушетка, покрытая гэдээровским гобеленом с оленями, еще отчаянно жмется к стене, но и ей не устоять.

Покинем же их, пассивно освобождающих поляну (вот прицепилось-то!), и обратимся к активно действующему именно в этот момент персонажу — к механику-водителю разрушительного механизма, уже догрызающего верхний, четвертый этаж и примеривающегося к третьему.

Этого молодого приезжего человека зовут, знакомьтесь, Михаил. Фамилия его автору неизвестна, а будь и известна, так здесь ее не стоит приводить, учитывая последовавшие события. Мишка, как его ласково называют решительно все знакомые, включая не только сменщика Константиныча (полностью — Арсена Константиновича) и диспетчера Нину, но и начальника колонны Николая Ивановича Огонькова, специалист первоклассный. Профессиональным мастерством и объяснялся в свое время прием иногороднего, южанина с акцентом, не имевшего собственной жилплощади и даже постоянной регистрации, на работу в солидную фирму ЗАО «Демонтажспецсносреконструкция». Здесь механик-водитель крана-экскаватора немедленно зарекомендовал себя с самой лучшей стороны, будучи совершенно непьющим, включая пиво, и безотказным хоть две смены подряд. Здесь же, в сплоченном коллективе работников ЗАО, среди шоферов-экспедиторов, сейчас выстроивших свои гигантские самосвалы в очередь за строительным мусором, среди вооруженных смертоносными отбойными молотками и рукопашными короткими фомками рядовых разрушителей-демонтажников, среди дизелистов-операторов компрессора и обычных грузчиков-такелажников с отечественными совковыми лопатами — здесь мы и встречаем Мишку.

День близится к обеденному, а затем и к послеобеденному теплому времени. От дома уже остается пустой остов с дырами окон, ведущими в небо, и скалистым верхним контуром. Все вместе это напоминает жестокий реализм военных фотографий и, окажись здесь современный суровый художник светотени, тоже обязательно стало бы произведением искусства с безжизненной, но как бы одухотворенной руиной на фоне безжизненных же и даже бездушных новостроек. Актуальному искусству присущ такой антибуржуазный пафос, и его, несмотря на некоторую плакатность, могли бы оценить по достоинству на какой-нибудь выставке — да хотя бы и в упомянутой модной галерее, где сегодня устраивают аукцион предметов тоталитарного быта, а завтра, глядишь, уже и вернисаж какого-нибудь нового романтика-живописца… Но нет поблизости остроглазого фотохудожника, исчезающая натура исчезает впустую и бесследно, а дело между тем идет к пересменке. Константиныч уже приехал вместе с другими свежими трудящимися, они вылезли из специального микроавтобуса, в котором закрытое акционерное общество шикарно возит на смену свои квалифицированные кадры, и бродят по фронту работ, прикидывая, уложат ли, как намечено, в смену полное уничтожение объекта и вывоз останков.