Когда я выхожу в приемную, мое сознание начинает проясняться, хотя облегчения это не приносит. Выгляжу я отвратительно: волосы прилипли ко лбу, кожа на носу пересохла и шелушится.
Врач говорит с родственниками Али. Внезапно ослабев от страха, я пересекаю пространство, лавируя между рядами пластмассовых стульев. По сравнению с узкими яркими полосами света тени в углах кажутся еще темнее.
Я мгновение колеблюсь, не уверенный, что стоит вмешиваться, но мое беспокойство слишком велико. Когда я подхожу к собравшимся, никто не обращает на меня внимания. Врач говорит:
– У нее трещины и смещения двух позвонков вследствие очень сильного удара. Пока не сойдет отек, мы не можем сказать ничего конкретного о характере паралича и установить, пройдет ли он. У меня есть другой пациент, жокей, с такой же травмой. Он замечательно поправляется и скоро сможет ходить.
Я покрываюсь холодным потом, перед глазами во всех направлениях разбегаются пустые коридоры.
– Она находится под действием обезболивающих, но вы можете ее навестить, – говорит врач, почесывая небритый подбородок. – Постарайтесь ее не расстраивать.
Тут у него пищит пейджер, отдаваясь эхом в моих ушах. Он виновато смотрит на родителей Али и удаляется по коридору, стуча каблуками.
Я жду своей очереди у палаты Али. Когда ее родители уходят, я не решаюсь поднять глаза. Ее мать все время плачет, а братья мысленно ищут виновных. Мне негде спрятаться.
Когда я открываю дверь и делаю несколько шагов в темноте, на меня накатывает тошнота. Али лежит на спине, глядя в потолок. Ее шея и голова зафиксированы в жестком каркасе, чтобы она не могла повернуться.
Я не подхожу к ней слишком близко, желая избавить ее от своего неприятного запаха и безобразного внешнего вида. Но уже поздно. Она видит меня в зеркале над головой и говорит:
– Доброе утро.
– Доброе утро.
Я окидываю взглядом комнату и беру стул. Сквозь занавески проникают золотые лучи солнца, ложась вокруг ее кровати.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.
– В настоящее время летаю вместе с Люси и ее бриллиантами[87]. Ничего не чувствую. – Она издает полувздох-полустон и вымучивает улыбку. Следы высохших слез заметны у нее на висках. – Говорят, что мне нужна операция на позвоночнике. Они прибавят мне несколько дюймов. Я всегда мечтала быть ростом шесть футов.
Она хочет, чтобы я засмеялся, но у меня выходит только жалкая улыбка. Али молчит и закрывает глаза. Я тихо встаю, чтобы уйти, но она удерживает меня за руку.
– Что вам сказали врачи?
– Они ничего не смогут сказать в ближайшие несколько дней.
Она с трудом выдавливает слова:
– Я смогу ходить?
– Они полагают, что да.
Она сильно зажмуривается, и в уголках ее глаз собираются слезы.
– У тебя все будет хорошо, – как можно убедительнее говорю я. – Скоро вернешься на работу – да еще шести футов ростом.
Али хочет, чтобы я остался, и я смотрю, как она спит, пока меня не выгоняет медсестра. Почти полдень. На моем телефоне десяток непринятых звонков, большинство от Кэмпбелла Смита.
Я звоню в оперативную группу и пытаюсь узнать последние новости о Джерри Брандте, которого все еще не нашли. Никто не хочет со мной разговаривать. Наконец мне попадается офицер, который меня жалеет. Под половицами в спальне Брандта нашли триста таблеток экстази, а в трубе туалета были обнаружены следы «скорости»[88]. Поэтому он убежал?
Около двух я приезжаю в участок на Харроу-роуд и прохожу по забитому людьми коридору, где два автомобилиста в рубашках, заляпанных кровью, орут об аварии.
Кэмпбелл закрывает за мной дверь. Он очень похож на будущего главного констебля: руки сложены за спиной, лицо жесткое, как картонка от рубашки.
– Боже милостивый, Руиз! Два треснувших позвонка, сломанные ребра и разрыв селезенки. Она могла оказаться в инвалидной коляске. А где был ты? Тебя переехал молоковоз…
Я слышу, как народ в коридоре смеется. Шутки пока не начались, но это только потому, что Али еще очень плохо.
Кэмпбелл открывает ящик стола и извлекает листок с напечатанным текстом.
– Я тебя предупреждал. Я велел тебе не лезть в это дело.
Он протягивает мне прошение об отставке. Мое. Я должен немедленно отойти от дел по состоянию здоровья.
– Подпиши это.
– Что вы делаете, чтобы найти Джерри Брандта?
– Это не твоя забота. Подпиши заявление.
– Я хочу помочь его найти. Я подпишу его, если ты разрешишь мне помочь.
Кэмпбелл закатывается от возмущения, пыхтя и надуваясь, как волк из детского спектакля. Я не вижу его глаз. Они спрятались под насупленными бровями, достающими аж до ушей.
Я рассказываю ему о требовании выкупа и ДНК-тестах, сообщаю все, что мне удалось вспомнить о передаче бриллиантов. Я знаю, это звучит неубедительно, но я подбираюсь все ближе к истине. Мне надо идти по следу. Джерри Брандт имеет к этому какое-то отношение.
– Какое?
– Пока не знаю.
Кэмпбелл недоверчиво трясет головой.
– Послушал бы ты себя. Просто одержимый.
– Ты меня не слушаешь. Кто-то похитил Микки. Я думаю, что Говард ее не убивал. Она еще жива.
– Нет, это ты послушай меня. Все это полная чушь. Микки Карлайл погибла три года назад. Ответь-ка мне на один вопрос: если ее кто-то похитил, то зачем ждать три года, чтобы потребовать выкуп? В этом нет никакого смысла, потому что это неправда. – Он снова подталкивает ко мне прошение об отставке. – Тебе надо было уйти, когда представилась такая возможность. Ты разведен. Бросал пить. Ты почти не видишь своих детей. Живешь один. Посмотри на себя! Боже, ты просто развалина! Раньше я советовал молодым следователям брать с тебя пример, а теперь я тебя стыжусь. Ты слишком подзадержался, Винсент…
– Нет, даже не проси.
– Ты уже на той стороне.
– На какой стороне? Не вижу никакой стороны.
– Подпиши прошение.
Я отворачиваюсь и закрываю глаза, пытаясь отделаться от чувства горечи. Чем больше я об этом думаю, тем больше злюсь. Я чувствую, как гнев наполняет меня, подобно пару в двигателе, приводящему в движение поршни.
