Наконец он снимает с другой кобылы седло, не переставая говорить, будто знакомя лошадей друг с другом; в какой-то миг ему кажется, что не следует оставлять обеих лошадей в одной конюшне, но потом он ограничивается тем, что устраивает им разные кормушки; после чего, открыв дверь в дровяной сарай, он поднимается в свое жилище, пройдя через комнаты слуг. С одним из них он сталкивается в дверях, и тот сначала хочет грубо остановить его, приняв за чужого, но затем, узнав, испуганно приветствует. Посланец держится хмуро и замкнуто, надеясь таким образом избежать излишних расспросов, ненужных признаний и чрезмерной доверительности.
— Мы думали, Вы приедете на похороны дона Лоуренсо, — говорит слуга, уступая ему дорогу.
— Это от меня не зависело, — оцепенев от неожиданности, ошеломленный известием, только и успевает он сказать. Затем продолжает свой путь вверх по лестнице; он думает, что ему нужно вести себя более естественно, иначе, чем он ведет себя сейчас, но он боится, что такое его новое поведение даст повод для вопросов, на которые он не сможет ответить из-за навалившейся на него усталости.
К счастью, в его комнатах царят чистота и порядок. Ощущение привычного уюта, охватившее его, как нельзя кстати: оно поможет ему обрести необходимое спокойствие духа; он берет колокольчик и встряхивает его; колокольчик отзывается таким веселым перезвоном, что Посланец вздрагивает. Поднимается служанка, которую он просит принести бумагу и письменные принадлежности, а также согреть на огне воду, поскольку он хочет помыться в деревянной бадье, которую специально для этого держат в доме.
Пока вода закипает, он садится написать записку Симоне. Это очень короткая, лаконичная записка: «Я только что приехал и узнал о том, что упокоилась в мире душа дона Лоуренсо. Приношу свои соболезнования. Царствие ему Небесное». Он подписывает письмо, поставив внизу Пресвитер, и вновь звонит в колокольчик. Поднимается другой слуга, и он отдает ему записку, не позабыв сделать необходимые распоряжения:
— Прежде пойди в дом к Декану и спроси, сможет ли он меня принять; после иди в дом дона Лоуренсо, да упокоится с миром душа его, и отдай это соболезнование, чтобы его передали донье Симоне.
Слуга смотрит на него с таким видом, будто он что-то знает, будто давая понять, что достоин доверия, но Посланец молчит. Он сам толком не знает почему, но — молчит. Ему известно, что за стеной живет Китерия, состоящая в браке с неким Перейрой, плотником, та самая, которую его коллега Очоа привез из поездки в Туй; она не только делит с Инквизитором хлеб и постель, но часто проводит в соседнем зале заседания Суда Святой Инквизиции. Бедняжке, наверное, скучно, но она идет туда в пику своему любителю выпить, а еще дабы осуществлять Божий Промыслы, что, видно, ей ведомы. Да и сам несчастный, безвременно ушедший Лоуренсо принял таинство священства, уже пройдя через таинство брака и не успев овдоветь, и сожительствовал с женой и со служанками, и соседи не очень-то злословили по этому поводу, возможно, потому, что после Тридентского собора прошло совсем немного времени и принятые и утвержденные там декреты о таинствах были еще слишком недавними для того, чтобы их безоговорочно и окончательно приняли. Здесь еще не смотрели косо на плотские отношения между свободными мужчиной и женщиной; а она теперь вдова, и посему непонятно, к чему все эти меры предосторожности; и все же он принимает их. Возможно, далее больше, чем следует.
Наконец он моется и надевает чистую одежду. Когда Посланец уже одет и готов выйти, появляется слуга: поручения выполнены.
— Господин Декан говорит, что он ждет Вас к ужину. Записку я передал одной из служанок вдовы дона Лоуренсо.
Глядя в окно, в котором отражается последний отблеск дневного света, Посланец спрашивает:
— Ответа не было?
— Нет, сеньор, не было. Но Вы и не просили меня ждать его.
— Да, это так.
Дом Декана расположен в самом начале улицы Вильяр, во дворце Монрой, так что оттуда довольно хорошо можно разглядеть фасад Платериас. Посланца уже ждут Декан и его старый друг, лекарь из Королевского госпиталя, а также другие люди — некоторых из них он знает, о других не имеет ни малейшего представления, и среди такого количества людей вполне может оказаться предатель. Посланец убежден: чем меньше людей его слушают, тем лучше, поэтому он будет говорить сдержанно, не особенно распространяясь о своей поездке, о том, действительно ли она состоялась и чем закончилась. Он боится. Обостренное чувство опасности, осторожность, инстинкт самосохранения не позволят ему выразить все, что у него на сердце. Войдя, он сразу почувствовал, как не хватает ему здесь светловолосого, улыбающегося, такого простодушного на вид каноника, ставшего ему другом. Разговаривая, он пытается понять охватившую его тоску, вызванную, видимо, тем, что он прожил жизнь, так плохо используя богатство предоставляемых ею возможностей. Дела сменяли друг друга с головокружительной быстротой, не позволяя ему сделать передышку, предаться спокойным размышлениям, насладиться дружеским общением. Его жизнь — это непрерывное действие, действие и еще раз действие, но, как бы оно тебя ни захватывало, нужно уметь вовремя остановиться и не лишать себя роскоши общения с такими людьми, как Лоуренсо.
Верно, что бурная деятельность, приключения тоже обогащают жизнь; но верно и то, что обстоятельная беседа во время вечерней прогулки, когда на землю спускаются сумерки, или у камина, от которого веет уютным теплом, неспешная дружеская беседа, ведущаяся только из удовольствия, без споров, без упрямства, без нетерпимости, беседа умная и занимательная, безмятежная и приятная, какой мог бы одарить его Лоуренсо, будь он жив, — такая беседа обогащает вдвойне; и она особенно дорога, когда приходит после нескончаемых странствий и действий. Размышляя об этом, Посланец не перестает рассказывать о бурях и огромных, словно горы, волнах, рушившихся на корабли, о нелепых приказах, отдававшихся галисийским морякам, да и ему, рожденному в Понтеведре от древнего рода мореплавателей, людям моря, парням из морской гильдии, тем, кто во время праздника Тела Христова[126]заставлял плясать изображения святых, коих они несли, будто те были живыми. И нелепые приказания тяжелыми могильными плитами опускались на грудь галисийцев. Но Посланец ничего не говорит о проходе Королевским каналом и о закатных отблесках солнца на дублинском причале. Быть может, собравшимся здесь ирландским друзьям, да и Декану кажется странным, что он ничего такого не говорит. Но лишь Декан вполне понимает осторожность, что движет Посланцем, когда он направляет весь свой гнев против тех, кто послал Армаду и при этом не отдал толковых распоряжений, против тех, кто в нужный момент не смог правильно осуществить или даже изменить эти распоряжения; Посланец не называет виновных, он никого прямо не обвиняет, так что никакой двурушный доносчик не сможет соответствующим образом истолковать его слова. Но они сказаны и услышаны.
Уже поздно, и Посланец решает проститься. Он не хочет оказаться последним из гостей, чтобы кто-нибудь не подумал, что он остается с целью рассказать то, о чем ранее умолчал.
