– Питер был уверен в своей работе, – отвечает Лори за Савина. – Зачем ему было бежать?
– Сейчас другое дело, – добавляет Савин. – Когда этот старый психопат застрелил Федяева, я совсем перестал ему доверять. Мало ли что он выкинет завтра? Мы уезжаем. И вам советую с ним не связываться. Если бы ему не пришлось смываться из Бостона, он бы не дал мне ничего закончить. За двадцать лет он так и не понял, что я делаю. Все долбил мне мозг про какие-то сроки…
– Я учту ваш совет, – говорит Штарк сухо. Он вообще-то согласен с Софьей насчет шулерства.
– Прощай, Савин, – устало произносит Софья. – Лори, дай поцелую тебя на прощание. Ведь наверняка не увидимся.
Лори отпускает Савина, чтобы расцеловаться со старой подругой.
– А вы приезжайте, мы напишем, когда устроимся, – говорит она. Щеки у Лори снова влажные от слез.
– Не обещаю, – бросает через плечо Савин, уводя ее прочь.
И вот наконец они вдвоем.
– Хочешь поесть? – спрашивает Иван.
– После этих мозгов на полу – скорее выпить.
– Расскажешь, как ты из Москвы попала в Гринвич?
– Очень просто. Когда ты пропал, я сразу купила билет. Прилетела, поехала сразу в ту гостиницу, где ты в прошлый раз поселился. Но тебя не было, и я решила навестить Лори. А тут как раз подоспели эти, в черном.
– Навестить Лори? Не Савина?
– Знаешь, я рада за него. Лори хорошая, смотрит ему в рот. Ну, немножко плакса. Но ему и нужно такую. Как ты сказал: каждый возьмет свое.
Держась за руки, они возвращаются в «Тадж». Но бар там уже закрыт.
– Кажется, сегодня у нас трезвый вечер, – говорит Штарк.
– Ну и здорово, – весело соглашается она, замечает такси и машет водителю.
В номере они сразу забираются в кровать. Под одеялом Иван прижимается к Софье сзади, гладит ей живот. Кожа у нее шелковистая, как у девочки.
– Зачем ты помогала Савину, если считаешь его шулером? – шепчет Штарк. – Рисковала… Даже денег почти не взяла. Ведь остальные были для него, верно?
– Для него и для Лори. В общем, у меня не было выбора – Салливан и так готов был его убить за то, что он медленно работал. Такой грех я бы на душу не взяла.
– Ты врала мне, – констатирует Штарк, стараясь, чтобы в его голосе не было упрека.
– Ни в чем важном не врала. А об остальном ты сам догадался. В автобусе ты все рассказал как было. Тебе бесполезно врать, Ванечка.
– Хорошо, что ты это понимаешь, – помпезным тоном изрекает Иван. Софья прыскает в подушку.
* * *
На следующее утро вместо самого Салли их ждет в «Тадже» его записка с адресом. Адрес знаком Штарку и Софье: «прачечная» на Гарвард-стрит в Бруклайне. Видимо, Салливан решил не показывать картины там, где они хранились, думает Иван.
Лео Глик помнит их и встречает радушно:
– Заходите, заходите, я уж и чайник поставил. И мистер Салливан уже здесь.
Старый гангстер сидит в гостиной и пьет чай. Он угрюм, под глазами у него черные круги – ночь явно не была к нему добра.
– Я перевез картины сюда, – говорит он вместо приветствия. – Вернее, то, что от них осталось. Они в спальне на втором этаже. Я не пойду. Мне что-то нехорошо, голова трещит.
То, что они видят в спальне, действительно снимает вопрос Молинари насчет обманутых посетителей музея. Иван не представляет себе, как это можно было бы восстановить. На холстах острые складки, в некоторых местах краска осыпалась так, что изображение невозможно различить. «Концерт» и двойной портрет погибли безвозвратно – на холстах можно только угадать композицию. «Буря» пострадала чуть меньше, хотя морские волны реставратору пришлось бы переписывать практически заново. Да и из происходящего на суденышке более или менее различимы только сцена пробуждения Иисуса на корме да фигура пассажира – Рембрандта, смотрящего прямо в глаза зрителю. Лучше всех выглядит «У Тортони»; ее, наверное, можно было бы восстановить достаточно быстро, но она менее прочих интересна Штарку и Молинари.
– Я не верил, когда мне говорили, что, скорее всего, «Бури» уже нет, – тихо, словно на похоронах, говорит Молинари. Он привез с собой местные газеты и где-то раздобыл «Нью-Йорк Таймс» – везде через всю первую полосу заголовки кричали о возвращении главных из украденных шедевров в Музей Гарднер. Реставратор Ди Стефано высказывал уверенность, что в течение года музей сможет вернуть их в рамы, двадцать два года провисевшие пустыми, а пока картины увидят специалисты, которые смогут получить разрешение администрации. А также, добавляла директор Джина Бартлетт, самые щедрые доноры музея, поддержавшие его в трудные времена.
– Но ведь картины попали к Савину почти сразу после ограбления, – поворачивается к Софье Иван. – Неужели он не мог ничего сделать?
– К тому времени их несколько раз свернули и развернули, – отвечает Софья. – «Буря» была покрыта с изнанки толстым слоем воска – так сделали при реставрации, – и, когда Джейми ее сворачивал, он ее, по сути, ломал. Краска осыпалась почти сразу. Савин мог бы попытаться что-то сделать, но он тогда еще мало знал. Он ведь не готовился к этому. Поэтому он сразу сказал, что лучший выход – это тщательно скопировать картины. А потом появился Салливан, и, когда мы ему все рассказали и показали, он понял, что других вариантов на самом деле и нет. Ну, и увидел свою выгоду, точно как ты вчера рассказывал.
– А где вообще были оригиналы? Почему Федяев их не нашел?
– Когда Савин закончил работу, он перевез их к Терезе, бывшей жене Салливана. Когда тот пустился в бега, она вернулась в Бостон. Поначалу ее дергали копы и ФБР, потом оставили в покое. Видимо, Салли как-то поддерживал с ней связь: у них же взрослые дети. Этим утром Салливан, наверно, виделся с Терезой первый раз за двадцать лет. Почти как мы с тобой.
– Все это ужасно романтично, – говорит Молинари, – но… Как будто кто-то умер.
– Федяев, – напоминает ему Штарк.
– Помнишь, Том, как ты в первый раз увидел копии? – спрашивает Софья. – Как ты тогда обрадовался? Понимаешь, Савин в чем-то прав. Он не смог сохранить оригиналы, но сами картины он сохранил неплохо. Как умел.
– Долбаные русские, – качает головой Молинари. – У вас ничего не бывает просто.
Иван первым спускается в гостиную. Сцена, которую он застает там, будет вставать у него перед глазами всю жизнь. Старый мойщик денег в немом отчаянии застыл с какой-то склянкой в руке и ложечкой в другой. Перед ним на стуле с подлокотниками Джимми Салливан. Голова его откинута назад, рот открыт, и невидящие голубые глаза смотрят в потолок.
Штарк молча вынимает пузырек и ложку из рук старика. Только тогда Лео Глик выходит из оцепенения и опускает Салли веки.
