как вздымается и опадает гобелен на вечном сквозняке. Охотники все скачут, Дафна все бежит. Сердце дома бьется, подумала Орландо, пусть слабо, пусть далеко, хрупкое сердце огромного особняка.
Окликнув свою свору, она прошла по галерее, где пол устилали цельные спилы огромных дубовых стволов. Вдоль стены тянулись ряды кресел с выцветшей бархатной обивкой, протягивая ручки к Елизавете, Якову, возможно, к Шекспиру и Сесилу, которые уже не придут. При виде этого зрелища Орландо помрачнела. Сняв с крючка ограждающую веревку, она уселась в королевское кресло, открыла рукописную книгу на столе леди Бетти, поворошила пальцами древние розовые лепестки, расчесала волосы серебряной щеткой короля Якова, попрыгала на кровати (ни одному королю в ней уже не спать, несмотря на новые простыни Луизы) и прижалась щекой к потертому серебряному покрывалу. Повсюду виднелись лавандовые саше от моли и отпечатанные таблички: «Руками не трогать», которые, хотя Орландо расставила их собственноручно, смотрели на нее с укором. Дом больше не принадлежит мне целиком, вздохнула она. Теперь дом принадлежит истории и неподвластен живым. Больше никто не прольет здесь пиво, думала она (Орландо вошла в спальню, где раньше гостил Ник Грин), не прожжет ковер. Больше никогда две сотни слуг не побегут по коридорам шумною гурьбой с грелками и поленьями для огромных каминов. Больше никогда в мастерских снаружи особняка не сварят эль, не отольют свечей, не изготовят седел, не обточат камень. Молоты и молотки умолкли навсегда. Кресла и кровати опустели, серебряные пивные кружки и золотые кубки заперты в стеклянных шкафчиках. Громадными крыльями бьет тишина, поселившаяся в пустом доме.
Так она и сидела в конце галереи в окружении собак, на жестком кресле королевы Елизаветы. Галерея простиралась столь далеко, что свет в конце почти мерк. Словно туннель, ведущий в глубокое прошлое. Вглядываясь в даль, Орландо видела, как смеются и разговаривают люди – великие люди, которых ей довелось узнать (Драйден, Свифт и Поуп), как ведут беседы государственные мужи, как любовники забавляются на подоконниках, как гости едят и пьют, сидя за длинными столами, а вокруг вьется дым от каминов, заставляя их чихать и кашлять. Еще дальше она увидела ряды великолепных танцоров, выстроившихся для кадрили. Заиграла мелодичная, хрупкая и все же величественная музыка. Грянул орган. В часовню вносили гроб. Из часовни выходила свадебная процессия. Воины в шлемах отбывали на войну, возвращались из Флодена и Пуатье со стягами, вешали их по стенам. Так длинная галерея наполнялась, и в глубине, в самом конце, за елизаветинцами и Тюдорами Орландо мерещилась гораздо более старая, далекая, темная, фигура в капюшоне, в монашеской рясе, которая брела с книгой в руках, бормоча…
Громовым раскатом грянули часы, пробив четыре раза. Никогда еще ни одно землетрясение не сокрушало столь стремительно целый город. Галерея со всеми ее обитателями рассыпались в прах. Лицо Орландо, темное и суровое, когда она смотрела, озарилось словно от порохового взрыва. В этом свете все вокруг проступило с предельной четкостью. Она увидела двух кружащихся мух, блеснувших синим, увидела след сучка на древесине под ногами и заметила, как дергается ухо собаки. В то же самое время услышала, как в саду скрипит ветка, как в парке кашляет овца, как мимо окна с криком пронесся стриж. Ее била дрожь, все тело жгло, словно вышла голой на мороз. И все же она сохраняла, что ей не удалось сделать в Лондоне, когда часы пробили десять, полное самообладание (теперь она стала единой и цельной и, пожалуй, поверхность для ударов времени увеличилась). Она поднялась без лишней спешки, окликнула собак и решительно, но осторожно спустилась по лестнице и вышла в сад. Тени растений обрели поразительно четкие контуры. Она замечала отдельные крупицы земли на клумбах, словно к глазу приставлен микроскоп. Видела переплетение ветвей каждого дерева, различала каждую травинку, все прожилки и лепестки на цветах. По дорожке шел Стабс, садовник, и Орландо видела каждую пуговку на его гетрах, видела Бетти с Принцем, ломовых лошадей, и звездочка на лбу Бетти белела ярко, как никогда, а у Принца три волоса в хвосте свисали ниже остальных. Старые серые стены дома в четырехугольном внутреннем дворе выглядели, словно на новенькой фотографии, из репродуктора на террасе лилась танцевальная мелодия, которую слушали люди в Венской опере, сидя в красных бархатных креслах. Связанная настоящим моментом Орландо почему-то опасалась, что всякий раз, когда пропасть времени расступается и поглощает секунду, там может таиться неизвестная угроза. Столь острое напряжение казалось почти невыносимым. Она миновала сад и вышла в парк быстрее, чем хотела, словно ноги двигались сами. Возле столярной мастерской Орландо с огромным усилием заставила себя остановиться и посмотреть, как Джо Стабс мастерит колесо для телеги. Она стояла, не шелохнувшись, не отрывая глаз от его руки, и вдруг пробило четверть. Бой часов пронзил ее, словно метеор – такой горячий, что в пальцах не удержишь. Она с отвращением увидела, что у Джо не хватает ногтя на большом пальце правой руки – вместо него розовела голая плоть. Зрелище показалось ей настолько омерзительным, что она едва не лишилась чувств, зато в момент помрачения сознания, когда веки мигнули, наконец избавилась от бремени настоящего. Что-то странное есть в тени, которая возникает, стоит глазам моргнуть, что-то (в чем может убедиться любой, посмотрев в небо), вечно бегущее от настоящего момента – ужасное, неописуемое – и мы страшимся пригвоздить его к телу и назвать красотой, ибо у него нет тела, лишь тень без всякого содержимого, тем не менее обладающая силой видоизменять все, к чему прикоснется. И эта тень, пока Орландо в полуобморочном состоянии смеживала веки, стоя возле столярной мастерской, выбралась наружу и, соединившись с бесчисленными образами ее зрительного восприятия, составила из них нечто приемлемое, постижимое. Разум начал покачиваться, словно на волнах.
– Да, – подумала Орландо, вздохнув с глубоким облегчением и направляясь в сторону холма, – я начинаю жить заново. Я возле моего Серпентина, – подумала она, – игрушечный кораблик, пробирается сквозь пенистую арку тысячи смертей. Я вот-вот пойму…
Эти слова она произнесла вполне отчетливо, но мы не вправе умолчать о том, что теперь она стала весьма равнодушным свидетелем и легко могла перепутать овцу с коровой или старика Смита с Джонсом, хотя те даже не родственники. Ибо обморочная тень, которую палец без ногтя вызвал к жизни, сгустилась в затылочной доле ее мозга (самой далекой от органов зрения) в омут, где во тьме плавает такое, о чем мы даже не догадываемся. Орландо смотрела на этот омут или море, в котором отражается все –
