знает, но рассказать об этом никогда не смог бы и уже не сможет.
Дядя проводил меня до забора, пока родители собирали вещи.
— Вот, смотри. Тут Боря застрял головой между деревяшек и не смог выбраться. Я хотел помочь ему, но он так дёрнулся, что голова его отпала.
Я машинально опустил глаза, чтоб найти рогатую голову Бори, но само собой её там не было. В моём детском воображении любимый козлёнок дёргал копытцами, пытаясь освободиться, и это его сгубило. Наверное, дядя тогда зря мне сказал, что Борю пустили на суп. Может, я легче бы теперь относился к козлиному мясу. Пусть оно жёсткое, тёмное, просто оно напоминает о той лжи, что дядя наговорил, когда-то собственноручно зарубив моего любимого козлёнка топором. Ещё напоминает о том, что родители знали, как я отношусь к этому животному, а утром всё равно скормили мне его с супом. Тяжко принять. Тяжко осознать. Много кто может рассказать, что когда-то съел своего лучшего друга?
Я вот смог.
Уставшая
До ужаса её боюсь, заперся в комнате. Она отобрала мой телефон и на моих глазах отправила в окно. При падении с пятого этажа у него нет шансов, как и у меня тоже. Единственный выход наружу грозит смертью, так же, как и пребывание в этой квартире. Я заперт и не знаю, что делать. А она лишь смеётся.
Всё началось неделю назад. Она почувствовала себя плохо, ночью сильно потела, ворочалась, кашляла. К утру болезнь отступила, превратив мою любимую в чудовище. Клыки, длинные когти. На лице выросли маленькие рожки, торчащие где-то на уровне волос, сменивших свой цвет с рыжего на серый. Она сказала, что не хочет меня убивать, но не прочь съесть. Как посчитаю, так это одно и то же. Выбора нет. А она продолжает смеяться. Это доставляет ей какое-то особенное удовольствие. Не понимаю этого.
Она до сих пор готовит завтраки. Приносит, сидит рядом, а у меня мурашки по коже. Боюсь двинуться. Она пугает просто так, зная, что я вздрогну от любого её движения. Так и происходит. Роняю из рук еду, всё падает на пол. И любовь моя злится. Кричит, скалится, замахивается, пока я пытаюсь спрятаться между кроватью и шкафом. Вскидываю руки кверху, пытаясь защититься и скуля как псина. Вижу только тень на стене, такая костлявая, непропорциональная, полупрозрачная. Тень движется, а вот её хозяйка — нет. В сумасшествии надеюсь уже, чтоб быстрее умереть. Жить в таком страхе невозможно, и я готов сдаться, но она на даёт.
Любит приходить внезапно, открывая дверь с ноги. Чаще всего я лежу от безделья на кровати, а потом падаю на пол, пытаясь забраться под неё. Половина тела торчит, и любовь моя щекочет меня за пятки, пока я корчусь в слезах под кроватью. Прошу прекратить, но это ещё больше забавляет её. Очевидно, она играется. Может, тоже ещё любит меня? Мы можем по-разному смотреть на это чувство и по-разному его проявлять. Но не хочу, чтобы она боялась, ведь желаю ей лишь счастья. А что она? Она уходит так же быстро, как и является. Её смех звучит теперь за стеной, наигранный, злобный и протяжный. Словно слышу, как она ходит там по стенам, по потолку, и её голос сам по себе летает по квартире. Вот бы всё это закончилось или стало как прежде. Моё самое заветное желание. Может, я бы даже ради этого пожертвовал жизнью? Но я трус, и самое противное, что она этим пользуется.
Я плохо сплю, конечно же. Моя девочка в другой комнате настукивает по стенам недоступный для меня шифр. Я пытался его разгадать, искал смысл в паузах, отдельных звуках. Мои потуги выглядели глупо, и её это забавляло. Затянувшаяся игра давно превратилась в пытку, и нет уже надежды, чтоб это прекратилось. Однажды я попытался прыгнуть из окна. Она каким-то образом это почувствовала и поймала меня в тот момент, когда одна моя нога уже оказалась за подоконником. Моя любовь опять кричала на меня, но уже совершенно иначе. Я могу придумывать, но кажется, что она пустила слезу, прося больше так не делать. Но как можно верить, если всё это исходит изо рта, полного острых зубов? Она теряет волосы, её кожа больше не такая упругая и нежная. Я приложил руку к её щеке и ощутил холод. Она меня оттолкнула так сильно, что я отлетел к стене и отключился на какое-то время. Мы оба устали, но не представляли, как положить этому всему конец.
Я вышел из комнаты, всеми силами преодолевая животный страх. Ноги подкашивались, я потными пальцами теребил пахнущую по́том рубашку. Моя любимая лежала на диване и смотрела в потолок. Знаю, что она меня слышала, но не слушала. Я говорил, как мне страшно, как мне больно, а она даже не кивала, вообще не двигалась. Бесполезность обуяла моё тело, и я ушёл к себе, снова погрузившись в гнетущую тишину, окружённый своими бесцельными мыслями. Там вспоминалось прошлое, приходили грезы о светлом будущем, которое невозможно построить на том, что уже произошло. Ничего не изменится в лучшую сторону, и мы оба ждём, пока второй сдастся.
Она начала жить своей жизнью, больше не тревожила. Готовила еду, делилась со мной, но никогда не разделяла трапезу. Да и я бы уже никак не смог сделать того же — от неё ужасно пахло. Земля, что-то гнилостное, и тошнит от одного вида моей возлюбленной, превратившейся в чуждое всему, что имеет дело с реальным существованием. Хочу сойти с ума, снова шагнуть в окно, но знаю, что это её расстроит, и поэтому не сделаю ничего. Как обычно.
Всего раз она зашла ко мне, понурив голову. Совершенно лишённая волос. Старуха, дряхлая как древнее дерево без листьев. Она подняла сухую руку и указала на меня. Я встал, не понимая, что должен сделать. Гадал, придумывал, озирался. Хотелось угодить, порадовать даже после всего этого. И даже в тот момент я любил её больше всего, а она же не любила никого. Предательство стало её главной идеей, и больше невозможно спать, зная, что кто-то не дремлет по ту сторону стены. Я должен был прийти и помочь с самого начала, но бросил её. Она стала такой из-за меня, но
