лицо с красными губами и рысьим выражением глаз. К лицу добавились платиновые волосы – стрижка, кажется, называлась «карэ», – рыжая лисья шубка и бесстыже тугие лосины леопардовой расцветки, заправленные в мушкетёрские ботфорты на хищной шпильке. От приторной сиреневой вони меня уже тошнило.
Фраза прозвучала в ответ, проскользнула как напоминание давно известного факта. Я начал переспрашивать, причём как-то глупо, будто пытаясь загладить некую неловкость. Начал, поперхнулся и запнулся на полуслове. Моя могильная немота выдала меня с головой.
– Ты что, не знал? – плоским голосом произнесла она.
Вопросительная интонация в вопросе отсутствовала. Она замолчала. Я, кажется, перестал дышать, вслушиваясь в пустоту.
Потом она начала говорить. Тем же плоским и равнодушным голосом.
– Ненавижу этот Кипр. Пафос – такая дыра. Его нужно было везти в Ларнаку, сразу в Ларнаку. Может, там бы спасли. А у этих даже аппарата искусственной почки нет. Диагностировали эндогенную интоксикацию, потом печень стала отказывать. Врач ей говорит, нужно срочно вертолёт и в Ларнаку. А эта сука: «А сколько стоить будет? У нас денег нет». Под утро он уже в коме был, вот только тогда эта мразь мне и позвонила. А в одиннадцать сорок…
6
Не помню конца разговора, не помню, как с ней прощался. Свет включать не стал, залпом допил водку и, не раздеваясь, забрался под одеяло. Меня знобило. Засыпая, я был уверен, что подцепил этот новый штамм китайского гриппа. Снилась всякая мерзость: серые пустыри под низким разодранным небом, заброшенные огороды; я блуждал по колено в грязи и никак не мог выбраться. В жиже возились какие-то жалкие люди, похожие на вокзальных калек. Лиловая старуха, замотанная в платок, тянула ко мне жилистые лапы с жёлтыми птичьими когтями, она корчилась и выла: «Сука угробила моего сына!» От ощущения глобальной тоски хотелось удавиться.
Разбудил звонок Викандера, они гуляли где-то в Гринвич-Виллидж, отмечали сдачу проекта. Клиент перевёл остаток платежа. Викандер был, очевидно, пьян, музыка басовым барабаном била мне прямо в висок. Ночь твоя – добавь огня, в Нью-Йорке кураж и полночь, у нас семь утра. Вот сволочи. Я включил громкую связь. Оставив мобильник на подушке, отправился за аспирином и водой. Когда вернулся, к Викандеру присоединилась какая-то звонкая девица. Я узнал Рейчел, бритую дылду из отдела маркетинга. На два голоса, то в унисон, то перебивая друг друга, они восторженно пытались мне о чём-то рассказать, выкрикивали какие-то миллионные цифры и ругались английским матом. Я хладнокровно нажал отбой.
Действие аспирина оказалось весьма скромным, головная боль притупилась и на цыпочках перебралась в район затылка, где и притаилась, коварно выжидая удобный момент для атаки. Сама голова по-прежнему была до самой макушки залита тягучей мутью, плотной и тяжёлой, вроде той, из которой мне так и не удалось выбраться этой ночью.
Представил: пытка бритьём и душем, верхняя пуговица рубашки, узел галстука, шнурки на ботинках; после – полтора часа московских утренних пробок, потом – офис с безусловной необходимостью произносить слова и контролировать выражение лица; не дай бог, Людочка запланировала какие-то встречи.
Я заполз обратно под одеяло. Набрал офис, Людочка уже была на месте и готова к бою: бровки, реснички, третья чашка кофе.
– Доброе утро!
Её радостное приветствие пронзило мой бедный череп навылет – от виска к виску.
– Людочка… – промямлил я. – Слушай, красавица…
– Слушаю!
От боли я сморщился. Театр у микрофона, радиопостановка «Тимур и его команда». Если бы она была тут, точно бы ударил.
– Тише-тише. Не голоси так… – Язык произносил не совсем те звуки, которые требовались для формирования слов. – Отмени всё на сегодня.
– Ясно! Вы сегодня не появитесь?
– Нет… Тут дела возникли…
Она замялась и трагичным шёпотом спросила:
– Это из-за Дашевской, да?
– При чём тут Дашевская?
Повисла пауза, нехорошая пауза; моё сознание, а может, и подсознание молниеносными штрихами набросало майскую грозу – молнии раздирали чернильные косматые тучи, ночь гремела, белый неживой свет выхватывал мокрые сияющие крыши – трубы, антенны, башенки дрожали в бешеной мельтешне тропического ливня. Сизым призраком маячил вдали купол Исакия, а в Фонтанке, залитой до краёв блестящей смолой, плясали осколки разбитого вдребезги Павловского дворца. Я проснулся от грохота, а может, от стука в дверь – прекрасно знал, что открывать нельзя, хоть и заснул в ожидании этого воровского тихого стука, в томной жажде её вкрадчивого прихода. Притворись спящим, постучит и уйдёт, открывать ни в коем случае нельзя, говорил я себе, впуская её в свой номер. Она пришла босиком и в длинном шпионском макинтоше на голое тело.
Ещё до того, как Людочка начала говорить, я уже понял, о чём пойдёт речь.
Вчера около полуночи Юлия Дашевская, двадцати семи лет, выпала из окна своей квартиры, расположенной на одиннадцатом этаже дома по адресу: улица Соломенной Сторожки, строение семь, корпус два. Повреждения, полученные в результате падения, оказались несовместимы с жизнью потерпевшей, смерть наступила мгновенно. Нарядом постовой службы был проведён осмотр места происшествия и квартиры потерпевшей. Показания соседей приобщены к делу. По предварительному заключению происшествие квалифицируется как несчастный случай.
Людочка закончила. Мы помолчали с минуту, потом я чужим и истеричным голосом заорал:
– Соломенной Сторожки? Серьёзно? Соломенной, твою мать, сторожки?!
7
Вода в ванне почти остыла. Пена осела, остались лишь небольшие пузырчатые островки, дрейфующие между моих коленок, торчащих симметрично, как Сцилла и Харибда. Моё тело покоилось в сероватой мути, похожей на постный суп для выздоравливающих. Я к их числу не относился. Улица Соломенной Сторожки – это где вообще и что это означает?
Я набирал воздух в лёгкие и медленно погружался под воду. Представлял, как она распахивает рамы, карабкается на подоконник, выпрямляется; после осторожно заглядывает вниз – гудроновый навес над подъездом в крапинках окурков, пара тусклых фонарей, детская площадка, чахлые кусты вперемешку с разноцветными крышами кое-как припаркованных легковушек. Поднимает голову, смотрит вдаль – одиннадцатый этаж как никак: подсвеченные шпили высоток, башня в Останкино, небоскрёбы Сити. Потом зажмуривается, сильно-сильно, как детстве, тогда ей казалось, что таким образом можно перенестись из одного места в другое, важно крепко закрыть глаза и как следует представить место, где ты мечтаешь очутиться.
Я выполз из ванны. В туманном зеркале возник голый, смутно кого-то напоминающий. Полотенце, влажное от пара, воняло сладкой плесенью. Кафель, кран и раковина – всё вокруг было мокрым, холодным и скользким. Как после той грозы, когда мы, не одеваясь, вышли на балкон покурить. Вытирая гениталии, подумал: странно, всего несколько недель назад я был в ней, в её отзывчивом теле, исполнительном и гибком, с горьковатым душком молодого
