Я, вероятно, вякнул что-нибудь кислое, вроде «вот молодцы», но что бы я ни имел в виду, он мою реплику игнорировал и продолжал:
— На ваш второй вопрос: закончилось ли уже это все? — я могу ответить лишь неким обоснованным «да». Третий же ваш вопрос — тот, которым вы интересуетесь, остаетесь ли вы в живых, — немного сложнее. С точки зрения моего руководства, мне кажется, я могу сказать, что проблемы теперь нет. — Он повернулся и посмотрел на меня с таким видом, словно старался постичь, за каким рожном человеку вроде меня вообще захочется оставаться в живых. Я расправил плечи и постарался выглядеть высокомерно — насколько позволяло пассажирское сиденье крошечного «фиата». — Однако, мистер Маккабрей, я уверен, что вы понимаете: за сложной операцией типа нашей может волочиться много, очень много неувязанных хвостов, и на их подтирку и разглажку уйдет некоторое время. И разумеется, в своем бюджете мы не сможем оправдать трат на защиту, скажем, вас круглосуточно в течение нескольких следующих месяцев. Я уверен, вы это осознаете.
— Я это вполне осознаю, — ответил я, не придавая значения кричащей мешанине метафор.
— Скажите, вы никогда не задумывались о Сейшелах? — спросил он. — Антилах? Самоа? Виргинских островах?
Я обратил к нему каменный взор, от которого ему самому следовало бы задуматься об острове Пасхи.
— Ну а как насчет Нормандских островов? У вашей жены там половина доли в очень красивом особняке.
Я этого не знал, но, с другой стороны, в те дни я вообще многого не знал об Иоанне.
— Откуда вам это известно? — придирчиво вопросил я.
Он пригвоздил меня тем взглядом сожаления, коим люди часто пригвождают меня, решив, что я дурачок. И столь же часто, если обстоятельства к тому благосклонны, этот взгляд жалости я стираю с их физиономий агрегатом, который Джок именует «пятерней», однако пассажирское сиденье праворульного «тополино» я бы не назвал благосклонными обстоятельствами: единственным возможным ударом был бы наотмашь с левой, а на пути располагалось зеркальце заднего вида. Более того: мешали пятнадцать лет — не говоря о тридцати фунтах — потакания своим прихотям.
— Мне всегда хотелось посетить остров Джерси, — вот что я поэтому сказал.
Следует опасаться ненависти к людям и даже к вещам; очень легко стать тем, что ненавидишь. Победа при Энтеббе[173]уничтожит нас вернее разгрома под Курском. И я вовсе не ненавидел Блюхера, пока он вез меня домой, хотя стараться приходилось так, что дай боже.
Иоанны дома не было, зато Джок, разумеется, был. Его здоровый глаз, казалось, взирает на Блюхера чуть ли не милостиво; не будь я озабочен иными вещами — вроде жизни и смерти, — я бы решил, что это диковинно, ибо Джок никогда не являл симпатий к болони. Я предложил Блюхеру ассортимент стульев и кресел, призвал Джока снабдить гостя всем, чего пожелает его душа в смысле выпиваемого или поедаемого, после чего сконфуженно удалился — как хозяин, которому нужно вывести кота по надобности. Мне насущно требовалось залезть под душ и освежить тулово свежевыстиранным джентльменским бельем, гольфами и сорочкой противу того, что было надето на мне сейчас,
Я увлекся, как со мной обычно и бывает; должно быть, миновало полчаса, прежде чем я возник в гостиной вновь — ароматный и переобмундированный, в надежде, что Блюхер уже откланялся. Я, разумеется, ошибся. Он отнюдь не откланялся, а отклонил возможность пренебречь инфернальной свободой расположиться в непосредственной близости от супруги моей Иоанны на крохотной софе Луи Кянза,[174]не предназначенной для поддержки двух людей, если только два этих человека не возражают против определенной интимности и теплой близости тазов и ляжек. Парочка, представшая моему взору, хихикала — я слышал это отчетливо. Нечасто я замираю в ужасе и ошеломлении, но именно в них я в тот момент и замер.
— Чарли-дорогуша! — вскричала Иоанна. — Мы уже думали, ты никогда не выйдешь. Присаживайся же наконец, дорогуша; и выпей чего-нибудь; должно быть, ты очень утомлен.
Я расположился на самом неудобном стуле в комнате и влил напиток в свои не расположенные к питию уста. (И то, как вы понимаете, лишь для маскировки — иначе приглушения скрежета зубовного.)
— Ну что ж, Блюхер, — молвил я. — Вижу, вы уже свели знакомство с моей супругой. Хорошо, превосходно, да.
— Дорогуша, да мы знакомы уже сотни лет…
Блюхер глянул на нее и кивнул со знанием дела, эдак любовно. Я влил в себя еще один глоток виски, чтобы зубы не сильно скрежетали. Ни единого разговорного гамбита не представилось мне: я лишь опалял взором несколько квадратных дюймов ковра меж моими ступнями.
— Чарли, дорогуша, ты что-то негостеприимен сегодня — не мог бы ты хотя бы рассказать нашему гостю какую-нибудь забавную историю или что-нибудь? То есть он же спас тебе жизнь, хм-м?
В этот миг я и утратил терпение. Все ставки отменены.
— Слушай, — рявкнул я. — Этот мой гость — быть может, следует сказать, наш, — продал мне мою жизнь. И ценой была женитьба на тебе. И мне нравилось быть на тебе женатым еще примерно пять минут назад — в самом деле, хотя, э, внебрачные обязанности и были несколько чересчур докучливы. Но жизнь он мне отнюдь не спасал — он ее купил и перепродал.
Лицо Иоанны окутала милая терпимость выдрессированной Споком[175]мамаши, чье чадо только что обмочило постель в третий раз за ночь.
— Ты не вполне понял, Чарли-дорогуша. Вообще-то наш гость прикинул, что чище всего будет как бы покончить с тобой еще очень и очень давно. Это я купила твою жизнь.
Мой мозг предстал себе такой клеткой, по которой весело и безмозгло носятся в колесе белые мыши.
— Ну конечно, — горько ответил я, — Конечно, еще бы. Ты купила мою жизнь. Надо не забыть сказать тебе спасибо. И нет смысла спрашивать зачем, я полагаю?
— Потому что я полюбила тебя, глупый ты и самодовольный педант! — вскипела она. Я никогда не понимаю, что следует говорить в такие минуты; обычно я просто шаркаю ногами и выгляжу преглупо.
— Э-э… последнее слово было «педант» или «педак»? — поинтересовался я при отсутствии чего бы то ни было прочего, чем можно было поинтересоваться. Иоанна не ответила — она сидела мрачнее бури, пристукивая ногой по ковру, как будто в нем до сих пор копошились какие-то мелкие вредители. Вроде, скажем, Маккабреев. Я отчетливо увидел, как рука Блюхера потянулась к ее руке и нежно ее пожала.
