данное легендами, и теперь она назвала его, шепотом, потому что в ответ на тьму в этом слове вокруг тоже зашевелилась тьма:
— Жизнееды.
— Если это они, мы проиграем, — проговорил Прэйир спокойно.
— Нет, если исполним пророчество — и отдадим Инифри акраяр, — сказал Олдин.
Рука Прэйира сомкнулась на запястье Шерберы: как будто ее уже вот-вот собирались забрать у него, и он был намерен этого не допустить. Голос его стал в разы холоднее и темнее, когда он сказал:
— Продолжай.
Олдин повернул голову, чтобы поглядеть на пламя, пляшущее в очаге, потом снова посмотрел на них.
— Вервес, может, и удержали бы весть в тайне, но птицы не стали молчать и растрепали о враге всем, кому могли, еще до отбоя. Воины снова вспомнили о пророчестве, и сегодня вечером, после трапезы они намерены прийти к фрейле, чтобы просить его исполнить.
— Просить? — повторила Шербера. — Просить?!
— Да, — кивнул Олдин. — Тэррик правильно сделал, что не стал запугивать воинов тогда, после казни Сэррета. — Инифри, казалось, это было уже так давно. — Они придут и станут просить разрешения на эту жертву, потому что хотят быть уверены, что делают все правильно... И они хотят поговорить и с тобой тоже, Шербера. Они хотят уговорить тебя, избранницу сына Инифри, мага, воина и акрай, пожертвовать собой ради спасения их будущего и мира.
***
Ночь была темной и холодной, и лошади у целительских крытых повозок переступали с ноги на ногу и выдыхали в стоячий воздух клубы пара. Бесшумно, потому что лошади на войне знают, когда можно шуметь, а когда нельзя.
Фир и восемь других воинов и магов, охраняющих повозки, тоже старались не шуметь. Не потому что враг был рядом, а другой враг спешил ему на помощь. А потому что ночь была темна, и в этой темноте нельзя было отличить мертвых от живых.
Целители осторожно двигались по полю боя со странными факелами в стеклянных колпаках — еще одним подарком города фрейле, — наклонялись к кучам тел, вглядывались в искаженные смертной мукой лица тех, кто лежал на смерзшемся от крови и зеленых потрохов снегу, и замирали, пытаясь услышать... стон. Хрип. Хотя бы вздох, говорящий о том, что жизнь еще теплится в теле и ее еще можно спасти.
Они ушли совсем недалеко от стен города, и это было одновременно и плохо, и хорошо. Повозки уже трижды сходили туда и вернулись обратно, и четыре дюжины раненых уже лежали под крышей и в тепле, и лекарки готовили для них снадобья и повязки.
Но бой шел уже так близко к городу. И не сегодня так завтра зеленокожие, к которым вот-вот придет подкрепление, должны будут взять Стохолмие в осаду.
Наблюдая за загрузкой последних раненых в повозку, которую сопровождал, Фир вглядывался в ночную тьму, где далекими пятнами света заявлял о своем присутствии лагерь темволд. Зеленокожих было так много, что вся равнина перед ними казалась перерезанной надвое полосой — новым горизонтом, отделяющим небо от земли. И она постоянно шевелилась, эта полоса, двигалась, переливалась, жила...
Мимо пронесли на полотняных носилках воина с запекшейся на голове кровью. Он стонал и призывал Инифри, и это было хорошо: он боролся, он хотел жить и не готов был мириться с собственной смертью. Гораздо хуже был воин, которого уложили в повозку следом за ним. Стрелы торчали из его плеча и груди, и дыхание с шумом и хрипом клокотало где-то там же, в этих проделанных в его теле дырах, но воин молчал. Даже когда повозка тронулась с места, и от рывка в ней раздалось сразу несколько стонов.
Фир успел разглядеть лицо этого воина. Оно было бледным и неподвижным.
Почти мертвым.
Почти неживым.
Лекарки встретили их во дворе целительского дома. Быстро и точно зная, что делают, они прикрепили железными иглами к одежде раненых особые метки: зеленую, желтую, красную, полоски ткани, которые должны были что-то значить, которые должны были говорить им: этот поправится, этот умрет, а этот... на все воля Инифри.
— Он выживет? — спросил Фир, сам не зная, почему, и старшая лекарка, молодая женщина с удивительно красивым загорелым лицом, ответила ему, утирая пот со лба:
— Узнаем, только когда вытащим стрелы. Если сразу пойдет кровь, то умрет еще до рассвета. Если нет — будем молиться Инифри, чтобы она позволила дырам в его груди зарасти.
Они выехали из ярко освещенного и теплого города обратно в морозную ночь, и почти сразу же заметили, что повозки — все, кроме одной, которая тоже была загружена полностью и теперь двигалась к городу, почти не видны, так далеко вглубь поля сражения они уехали.
— Проклятье Инифри, — процедил Фир сквозь зубы, придерживая коня, которого взял себе вместо Пармена, отданного фрейле. — Я бы на их месте не лез так далеко. Зеленокожие дали нам передышку не потому, что устали, а потому что ждут своих.
Они остановились у самого края боя, чтобы забрать ползшего к городу раненого воина, которого не заметили раньше, и сразу же двинулись дальше.
Мимо них проехала направляющаяся к городу повозка. Лошади, уже уставшие, тяжело тянули свой груз домой и, казалось, почти не обращали внимания на то, куда ступают их копыта.
Они подобрали еще двух раненых, когда впереди, от ушедших вдаль повозок, вдруг послышалось особенно громкое в тишине конское ржание. Их лошади тоже забеспокоились: конь под Фиром начал артачиться и замедлил шаг, не желая идти дальше, а лошади, тянущие повозку, запрядали ушами и громко зафыркали.
— В чем дело? — раздались встревоженные голоса целителей, и по знаку Фира сидящий на козлах юноша натянул поводья, заставляя впряженную в нее пару лошадей остановиться. — Что там?
Не отвечая, Фир и его спутник маг Лард напряженно вслушались в темноту. Всмотрелись: вот линия света вражеского лагеря, и она как будто бы не стала ближе, но почему же как будто громче стали шум оружия и голоса?
— Поворачивайте, — резко бросил Лард. — Сейчас же, я чувствую магию!
— Но мы еще не добрались до...
Что-то темное и живое вдруг поднялось с земли и вцепилось человеческими руками в ноги шарахнувшихся лошадей. Что-то темное и мертвое — потому как спустя мгновение все тела, лежавшие доселе вокруг них безжизненно и неподвижно, зашевелились.
Безголовые тела. Безногие. Разрубленные надвое, с выпавшими наружу кишками... все они поднялись с земли и
