же? — рассвирепел Авиналий Нилович.
— Выгляньте в окошко, — робко ответил тот.
Дубровин поставил ларец на стол, и отодвинул плотную штору. На заднем дворе взволнованно ржали запряжённые кони: их со всех сторон обступила толпа, дёргая за удила.
— Самое верное — запереться бы нам, и выждать…
— Что это за безобразие? — выкрикнул купец.
— Сие народная буря. Неудержимая во хмелю, — тихо ответил слуга. — По отголоскам понял я, что винокурня подверглась разграблению, и…
«А иначе, ну что же… я не стану говорить, что иначе», — вновь роковым эхом прозвучали в голове слова незнакомца.
Авиналий Нилович спрятал в сейф ларцы, убрал туда поглубже и саркофаг, плотно завернув особым прочным материалом — ему не страшны ни вода, ни огонь. Сейчас он спустится к разбушевавшимся пьяницам, попробует разобраться с ними миролюбиво, а лучше всего — предложить откуп. Пусть даже придётся отдать всё на разграбление, лишь бы позволили уехать. Тогда он вернётся в кабинет, заберёт с собой только один саркофаг с запиской Аввакума. И этого будет достаточно, чтобы не пропасть в нищете и забвении.
«Всю жизнь посвятил борьбе с хмелем, и вот он, змеюга, в кольцо теперь меня взял! — думал он, стуча каблуками сапог по лестнице. Вспомнил лицо убитого Каргапольского. Даже такое — размозжённое и окровавленное, оно было ему ненавистно. — Не будь проклятой винокурни, не случилось бы сие!»
Он готовил слова — самые радушные, чтобы хоть немного сбавить пыл народного гнева, но этот пыл уже рвался ему навстречу. Шёл, наступая языками пламени…
Никто не собирался дожидаться, когда зажиточный купец выйдет и попробует сказать речь. Особняк облили с четырёх сторон и подожгли. Он занимался языками, как и многие другие строения, принадлежащие зажиточным людям в городе.
Слуги, крича в дыму, метались по первому этажу. Один из них, разбив стекло, выпрыгнул в окно. Авиналий Нилович успел заметить, как снаружи его «приняли» и, повалив в снег, забили ногами.
Из-за выбитого окна первый этаж быстро запылал — огонь получил необходимый ему свежий воздух, и сила его теперь только нарастала. Купец попятился к лестнице, но она была в огне. Перекрестившись, он всё равно рванулся вперёд, крича от получаемых ожогов и сбивая огонь с бороды и одежды.
Чёрный от копоти, Дубровин ворвался на второй этаж в домовую церковь. По-прежнему горели свечи, хотя их огоньки светили маленькими тусклыми точками в густом кадящем дыму.
Все иконы были на месте — супруга не прикоснулась к ним, да и вообще, похоже, всё это время молилась, не думая ни о каких сборах. Все домашние сплотились вокруг неё, жались. Никто не обернулся на хозяина.
По щеке Аваналия Ниловича покатилась слеза. Он вспомнил себя — того самого себя, что какие-то мгновения назад стоял в кабинете, пересчитывал жемчуга, перстни и прочую земную грязь, любовался саркофагом и представлял, как его примут с поклоном братья-староверы.
Он ненавидел себя, и сквозь слёзы и копоть так хотел, но не мог увидеть тёмный лик Спасителя на древней иконе:
— Вспомним же слова апостола Павла: «Предам тело мое, во еже сжещи е!» — холодным голосом произнесла супруга. — Не убоимся же очистительной силы огня сего Божьего! Много наших братьев по вере сами сожгли себя, и мы не убоимся огня! Зверь пришлось в сей мир! Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое! Число его шестьсот шестьдесят шесть! Он ныне здесь!
Огонь объял их со всех сторон…
Чёрные лапы дыма вознеслись над Лихоозёрском. Ветер нёс пламя, неся жуткий народный крик:
— Время теперь поквитаться и с самим Еремейкой поганым! Кончились его денёчки! Придадим его геенне огненной!
* * *
Лесной дед-зыбочник никак не мог отогнать сон. Глаза, на которых вместо ресниц блестели малахитом тонкие еловые хвоинки, непослушно слипались. Он забрался на привычное место — высокую ветку, и принялся было раскачиваться и теребить ножками, почёсывая мшистое зелёное брюшко. Тут же на волосатые плечики ухнулся белый сыпучий ворох, и дедок, недовольно пробурчав, отряхнулся, будто воробей, чихнул и замер.
Таков уж удел этого маленького, незлобного лесного духа — сидеть, бубнить, да раскачиваться на ветке. Но ведь зыбочник всегда отходил от долгого сна только к весне, когда по косогорам бежали мутные ручьи, а на деревья залезал он уже к тому сроку, когда солнце растопит снеговые шапки. В дуплистой, испещрённой короедами головке никак не складывалось понимание, что же произошло, и какая неведомая сила вытолкнула его из земли, где рядом с ним спали, завернувшись в клубки и поджав носики к лапкам, лесные ёжики.
Зевнув, зыбочник хотел было снова раскачаться на ветке — иного занятия для себя он просто и не знал, но увидел, как, утопая по колено, по глубокому снегу пробирается человек в длинной шубе. Знаний и навыков у простейшего существа не хватало, но тот всё же сумел различить, что за спиной путника едва движется синеватая тень. И она наводила неведомый страх! Вздрогнув и насупившись, лесной дедок спрыгнул, оставив за собой в сугробе маленькую чёрную воронку.
Залман не чувствовал холода. Он вообще ничего не ощущал и плохо понимал, где находится. Громадные ели виделись мутными силуэтами, а снега напоминали сплошной глубокий ковёр.
— Осталось не так много, потерпите, господин бригадный хирург! — послышался знакомый голос позади. — И помните: пока не исполните долг, вам ничто не угрожает!
Впереди показался огонь, а также и плавное покачивание вокруг него. Потянуло запахом дыма и мокрого мха. Залман двинулся дальше, и уже вскоре предстал перед большим собранием. Огромные лесные братья тянули лапы-коряги к большому костру, и покачивались, будто в такт неслышимой в завывании ветра музыки. Вторили друг другу:
— Ох, студнооо! Ох, студнооо нам!
Зыбочник вынырнул, разгребая лапками снег, словно пловец, и робко подёргал одного из братьев за кривую голую ветку. Тот не сразу обернулся, а затем посмотрел горящими огоньками из дупел в сторону приближающейся тёмной фигуры:
— Это ещё что такое!
— Безобразие! Безобразие! — вторил другой лесной брат, произнося «о» долго и округло.
Залман остановился. Обернулся — и не увидел за спиной обер-офицера Корфа! Неужели он оставил его?
Братья начали кряхтеть, скрипеть и подниматься от огня. Враскачку, будто ожившие дряблые мертвецы, они зашатались в сторону аптекаря:
— Обидчик, обидчик! — вновь протягивая звучное «о», возопили разгневанные лесные хозяева. Зыбочник, поминутно ныряя в снег, прятался за их мощными спинами.
Залман расстегнул шубу, нащупал за спиной револьвер.
— Господин
