заместителем наркома обороны по авиации, и с Робертом Эйдеманом, председателем Центрального совета Осоавиахима — добровольного общества содействия обороне, авиационному и химическому строительству. Это был 1936 год, они приезжали к нам перед выпуском и, помнится, целый вечер просидели с нами, мальчишками, у костра. Хорошие мужики были, чувствуется!
— О чём разговор у вас с ними был?
— Говорили, что надо совершенствоваться, переходить с планёра на двигатель, что Военно-воздушным силам нужны хорошие лётчики. Говорили, что война будет, надо готовиться…
— И всё-таки вы решили остаться медиком?
— Подталкивали к этому семейные обстоятельства и традиции. Да и обстановка в техникуме заставляла его полюбить: дружный коллектив, опытные доброжелательные врачи-преподаватели. До сих пор помню каждого. А я был секретарём комсомольской организации, затем председателем профкома. Считал, что проработаю положенные три года фельдшером — и открыт путь в академию. Хотелось быть врачом именно военным.
Тогдашний техникум не сравнить с современными медучилищами, кому рассказываешь — удивляются! Готовили нас здорово, по сути, как врачей. В сельской местности врачей ещё не хватало, из медиков были только акушерка и фельдшер. Он тебе и терапевт, и стоматолог, и детский врач, и гинеколог, и хирург — сами производили несложные операции.… Да и акушер тоже. Чтобы получить диплом, надо было принять до пятнадцати родов.
— В общем, вы выбрали, как сказали, мирную специальность…
— Это не совсем так. Хотелось служить в армии и, повторяю, быть врачом военным. Военная учёба в техникуме была поставлена очень серьёзно. Была специальная дисциплина «Военно-санитарная подготовка» с экзаменом и оценкой в дипломе. У меня поставлено «отл». В штате техникума был военрук Батманов. Регулярно стреляли по мишеням, сдавали зачёты на «Ворошиловского стрелка», на ГСО, ГТО и ПВХО. Получение всех этих знаков было не обязательно, но престижно.
— ГСО — это «Готов к санитарной обороне», ГТО — «Готов к труду и обороне СССР», а ПВХО — «Готов к противовоздушной и противохимической обороне СССР»?
— Именно так! Ну и я был готов по всем этим параметрам. А в армии оказался раньше предполагаемого срока. Весной 1937 года в техникум приехали три военных врача 1 ранга из Главного управления пограничных и внутренних войск НКВД для подбора добровольцев на медслужбу. Надо сказать, что в те годы у нас были в особом почёте четыре профессии: лётчика, чекиста, полярника и пограничника. Прибывшие военные медики, одетые в красивую парадную форму, умевшие убеждать молодых, быстро получили заявления о добровольном допризывном желании служить в войсках от двадцати одного студента-выпускника. Взяли семерых, в том числе и меня. Уже 1 июля, не ожидая вручения дипломов, мы оказались в Северном лагере ВМА им. Кирова под городом Лугой. Там прошли военную подготовку и напряжённые военно-полевые учения. А уже в сентябре наша «великолепная семёрка» разъехалась по округам. Мне довелось служить в погранотряде на границе с Эстонией, в Усть-Луге. Присвоили звание военфельдшер, т. е. лейтенант медслужбы, а потом, из-за дефицита кадров во внутренних войсках, перевели во 2-ю дивизию НКВД по охране железнодорожных сооружений. В 1939 году мне довелось содействовать медицинскому обеспечению войсковых частей, перебрасываемых в Польшу, участвовать в войне с Финляндией — по специальности, в том числе три дня в бронепоезде. Этот «поход» был завершён в городе Виипури — Выборге 13 марта 1940 года. Такова моя «предвоенная» биография.
— Всё в роли военфельдшера?
— Нет, в течение года я, как знающий фармакологию, работал начальником аптеки полка — внештатной, оставленной финнами. Был также избран секретарём партийной организации штаба части. В Выборге мы размещались в полуразбитом доме бывшего «Шведского банка». А вскоре жизнь моя переменилась самым неожиданным образом…
— Когда это было?
— 14 марта 1941 года. В этот прекрасный или непрекрасный день приглашает меня комиссар полка; у него какой-то батальонный комиссар с двумя «шпалами», но с петлицами артиллериста. Наш комиссар особенно любезен: «Садись, Борис. Как у тебя дела?» Пытаюсь докладывать о работе партбюро. Машет рукой — дескать, знаем. Начинаю об аптеке — та же реакция: «Знаю, знаю, что всё хорошо». Затем неожиданный вопрос: «Постоянный железнодорожный билет есть?» И не ожидая ответа, берёт со стола командировочное предписание. Переходит на «вы»: «Завтра в 10.00 должны быть в Ленинграде, на Литейном, 4». Батальонный вмешивается: «На Литейном, 6, в бюро пропусков». Видя моё недоумение, комиссар уточняет: «Жаль с тобой расставаться, но тебе надо расти. Поступаешь в распоряжение 3-го отдела Ленинградского военного округа». «Что это такое?» — спрашиваю. «Прибудешь — скажут». Встаёт, пожимает руку: «Счастливой службы!»
— Ну да, вы же были не в органах, а в войсках НКВД… Понятно, не знали, что 8 февраля военная контрразведка была из НКВД, где входила в состав Главного управления госбезопасности, передана в Наркомат обороны и стала именоваться Третьим управлением НКО. В военных округах и на флотах были созданы 3-и отделы. А само ГУГБ и все разведывательные и контрразведывательные функции отошли из НКВД во вновь сформированный НКГБ.
— Конечно, мы в войсках ничего этого не знали, кроме объявления в газетах о создании ещё одного наркомата. И догадывались, что есть, по-видимому, необходимость усиления работы по госбезопасности. «Есть!» — ответил на приказ комиссара и пошёл собираться к отъезду. Тогда долго не расспрашивали и не рассуждали.
— Но вы же знали, что есть военные контрразведчики, оперативно обеспечивавшие в том числе и части НКВД… Кстати, какое отношение было к ним тогда в войсках?
— Я, конечно, знал нашего уполномоченного и его помощника — они состояли на учёте в нашей парторганизации. Но общаться с ним приходилось мало. У них были какие-то свои дела, мне неизвестные, а у меня — собственные обязанности. Но скажу, что относились мы к этим ребятам хорошо, уважительно, и никакой боязни, как показывают сегодня по телевизору, ни у
