над шаром рукой и в то же время сидела за столом на кухне, теребя фантик от конфеты.
– Липушка… Детка! – мама подвинула табурет ближе и накрыла ее ладонь своей. – Ты ведь знаешь, что Роза Ильинична была не в себе.
– Вот именно! – кивнула Аня. – С деменцией она могла бы вообще квартиру кому угодно отписать, вон, хоть тому же Константину – своему придурочному соседу-экстрасенсу.
Липа вскинула голову и надменно произнесла:
– Вообще-то, человек, признанный недееспособным, ничего никому отписать не может. Ты по врачам ее водила? Нет! Диагноз официально поставили? Нет! Бабушка, может, и сдала на старости лет, но дарственную она не в этом году оформила, и даже не в прошлом. И моей вины нет, что она решила оставить квартиру только мне.
– Да коне-е-ечно… – Анна скрестила руки на груди и привалилась спиной к дверному косяку. – Нет ее вины…
– Девочки… – Мамин голос прозвучал тихо. – Нельзя же так…
– А кто к ней таскался постоянно, – не унималась сестра, теперь тыча наманикюренным пальцем в направлении Липы: – Липушка, дорогая, ненаглядная. Ой, а кто у нас тут бедный-несчастный? Липушка! А кто это у нас страдает? Липушка!
– Аня! Хватит! – Мама вскочила, от неловкого взмаха руки чашка опрокинулась, и на белой скатерти расползлось темное пятно.
Такая же темнота бесновалась и в душе у Липы. Она медленно поднялась:
– Да, я ходила к бабушке, и что? Тебе-то кто мешал навещать ее?
– Не кто, а что! Вы просто спелись, две грымзы, одна старая, другая ма́лая. Дай только волю – отцу кости без устали перемывали! Ну оступился один раз, так бывает в жизни!
Липа задохнулась от гнева и возмущения.
– Оступился?! – заорала она, опираясь сжатыми кулаками на стол. – Да он маме изменил… предал нас, всех нас! Практически плюнул в лицо! Даже такая идиотка, как ты, должна это понимать!
– Девочки, не надо ворошить… – Мама пыталась погасить конфликт, но у нее ничего не выходило.
– Мне что же, по-твоему, простить его за это стоило?
– Да, Липа, простить! Но ты и слова-то такого не знаешь! Ничего бы вообще не было, если б ты дала ему объясниться! Или просто промолчала в тот день.
– Что?!
– Что слышала! Думаешь, я не в курсе, откуда мама все узнала? – Аня бросила на мать быстрый извиняющийся взгляд. – Еще как в курсе! Если бы не твой чертов эгоизм, если б не твоя тупость подростковая, мы бы сейчас, может, все вместе жили! Отец одумался бы…
– Да как ты смеешь?! В мамином присутствии… такое…
Липа сама не помнила, как сделала несколько шагов вперед. Как размахнулась и отвесила сестре пощечину.
– Липа! – охнула сзади мама.
Только когда увидела распахнутые от шока глаза Ани, Липа поняла, что только что сделала. Из-под прижатой к щеке ладони по коже сестры расползалась краснота.
– Ну ты и дрянь… – прошептала Аня. – Никогда тебе этого не прощу…
Руку явственно обожгло болью, словно тело само вспомнило о пощечине. Очертания родной кухни потеряли четкость, а женские крики звучали всё отдаленнее и глуше, словно из жестяной трубы.
Липа отшатнулась от весов, когда воспоминания, что она старательно гнала прочь, обрушились на нее лавиной мелких деталей и подробностей.
– Анька…
Она закрыла лицо руками и беззвучно затряслась.
– Господи, какая же я дура! – Отняв ладони, Липа закричала, вкладывая в этот крик весь свой гнев, всю ярость, что клокотала внутри. Обиды на сестру оказались такими далекими и мелкими. – Какая же я дура, боже мой! Это ведь все неважно!
– Я тебя прощаю, – вдруг отчетливо произнес голос Анны, перекрывая эхо ее крика, заметавшееся по часовне. По щеке невесомой щекоткой пронеслось теплое, ласковое прикосновение. – Зря мы так… И про папу тоже зря – не нам судить родителей. А на квартиру плевать! Я не претендую и очень сожалею… – Где-то на границе сознания Аня тяжело вздохнула, а потом с жаром продолжила: – Живи в ней хоть одна, хоть с Ником, хоть с десятком котов. Неважно. Главное – живи, Липушка.
Липа упала на колени, прижалась лбом к прохладному полу и забилась, зашлась в рыданиях:
– Прости, прости меня, Аня, сестренка, прости…
Часовню сотряс раскат грома, столь чудовищный, что задребезжали витражные стёкла. Липа вжала голову в плечи, закрыла уши ладонями, а бросив взгляд на весы, увидела, что чаша с шаром опустилась. С потолка посыпались пыль и штукатурка. Совсем рядом упал кусок фрески и разбился на множество обломков, рассекая и раня кожу. Цветные стекла витражей не выдержали, лопнули тысячами осколков… Полосатых, желто-черных осколков. В глазах зарябило от тучи мельтешащих пчел. В ужасе Липа зажмурилась.
Грохот постепенно затихал, сливаясь с многочисленным жужжанием, но и оно с каждой секундой становилось все тише и тише. Подул теплый ветерок, принося с собой нежные ароматы далеких цветов. Дрожа всем телом, Липа осмелилась поднять взгляд и вдруг обнаружила перед собой кряжистый ствол дерева посреди площади. Прежде иссушенное и больное, оно на глазах выпускало тонкие веточки с набухшими почками, и те распускались сочными зелеными листьями, меж которых то тут, то там виднелись пушистые зонтики золотистых липовых соцветий.
Сладкое благоухание пьяняще защекотало ноздри, вынуждая вдыхать полной грудью, пить воздух, как пузырящееся шампанское. Еще и еще, глоток за глотком, словно Липа после затхлой спертости подземных казематов наконец вышла на свободу, на цветущий луг, и никак не могла надышаться вдоволь.
– Молодец, девочка! – незнакомый мужской голос разрушил прекрасную идиллию. – Дальше дыши сама!
Судьба в характере
Сквозняк из открытого окна колыхал полоски жалюзи, и они терлись друг об друга, шуршали, словно змея, ползущая по песку.
«Змея! Бежать!»
Липа широко распахнула глаза и тут же зажмурилась. Вместо сырого полумрака подземного тоннеля освещение в том месте, где она находилась, слепило. От неожиданности Липа хрипло закашлялась и попыталась пошевелиться, но не смогла: тело словно свинцом налилось. Сзади за плечом, вне зоны видимости, что-то противно запищало. Следом раздались торопливые шаги, и в комнату быстрым шагом влетела женщина в белом халате.
– Пришла в себя, голуба!
– Свет! – невнятно прохрипела Липа, но медсестра поняла и задернула жалюзи.
– Сейчас, сейчас. Глаза привыкнут. Не торопись!
Она ушла и через несколько минут вернулась вместе с врачом: худощавым невысоким мужчиной. Последовала череда манипуляций и вопросов, но Липа так утомилась, что, кажется, невежливо заснула прямо в процессе разговора.
Когда она в следующий раз открыла глаза, за окном было темно, а в палате – теперь она осознавала, что находится в больнице – горела неяркая настенная лампа.
Всё тело болезненно ныло. В горле саднило, словно она наглоталась песка. Липа потянулась
