ушёл на войну, а по возвращении застал удивительную картину: его дражайшая супруга в ту же ночь вышла из хаты в одной сорочке. Он встал и бросился к окну, своими глазами увидев, как она взмывает из-под плетня в звёздное небо на лохматом чёрном козле. Вернулась лишь под утро, сытая, весёлая, но только в хате её уже ждали и волостной пристав, и батюшка, и станичный атаман. А у нас на Дону с ведьмами разговор короткий — в мешок с камнями, да и в реку! Но, может, и вся эта история просто брехня…
Кстати, сам Прохор от моих расспросов на семейную тему обычно отшучивался:
— Нам жена не нужна! На хрена нам она? За женой и тёща, и родни — роща, да ещё дети, и ты за всех в ответе, а сам в их власти… Тоже мне счастье?!
Но пару раз я ловил его грустящим у походного костра, когда другие станичники вспоминали дом и любимых, он тихо вздыхал:
— Эх, судьба казачья — горькое безбрачие…
В свете моих последних знакомств мне на миг показалось даже, что его судьба в чём-то схожа с судьбой того же Вдовца. Но у нас не принято лезть в душу. Захочет — сам расскажет, а нет, так принимай друга таким, какой он есть. Не суди и не береди раны…
* * *
Мы уходили порознь, разными дорогами, чтобы избежать лишних пересудов и ненужного интереса. Отдельное дядюшкино разрешение на этот раз не требовалось, он и без того отлично знал, куда я направлюсь ночью, как и то, что моя бородатая нянька одного меня не отпустит. Всё правильно, я бы и сам в одиночку на кладбище не попёрся, нет в том ни радости, ни азарта, ни интереса, уж поверьте на слово.
Встретились уже в заранее оговорённом месте за околицей. Опытный казак взял с собой дагестанский кинжал, охотничье ружьё и нагайку с вшитой в конец свинцовой пулей. Один удар такого «кистеня» на полном скаку шутя проламывает череп волку, а человека валит с ног, как войлочную куклу. При хорошей сноровке седые станичники выходили с одной нагайкой на французские или турецкие пикеты, выбивали оружие и брали стукнутого врага в плен бескровно. Плеть для казака — символ смирения и чести!
Недаром и по сей день одним из самых суровых наказаний у нас считается порка на кругу — всего десять ударов, а память на всю жизнь. И не только из-за рубцов на спине, в первую очередь из-за стыда…
— Куда движемся, ваше благородие?
— На старое кладбище, в ту часть, что примыкает к перелеску. Там у знакомой могилы нас должны ждать Моня и Шлёма.
— Нешто с этими кровососами брататься будем?
— Не совсем, мы просто наймём их как профессионалов в своём деле, — по ходу разъяснял я, — пусть порыщут там-сям, укажут нам нужные места, где есть раскопы, датируемые двенадцатым-тринадцатым годом. Их и отмечаем. Нужно найти нетронутую могилу, в которой хранятся забытые сокровища трёх наполеоновских гвардейцев.
— А сами бы не нашли? — недоверчиво хмыкнул Прохор. — Ты ж характерник, неужели б не почуял, когда над нужным местом проходишь? Небось твоему взору все клады под землёй открыты…
— Видимо, я ещё не такой прозорливый характерник, как хотелось бы. На меня оно накатывает иногда и откатывает так же, без предупреждения. К тому же на карте прописано, что могила охраняется неким иностранным заклятием…
— То есть, ежели что, стало быть, упырей твоих первым делом разорвёт, а не нас? Это другое дело, это и по справедливости и по-божески будет!
— Нет, их задача — только найти. Обезвреживать и раскапывать будет… даже не знаю кто…
— Катерина твоя?
— Она не моя, — довольно жёстко оборвал я, и денщик понимающе промолчал.
Освещённое луной кладбище было удивительно красиво. Серебряный свет придавал покосившимся крестам и могильным холмикам какую-то удивительную прозрачную прелесть, словно бы они были сделаны из стекла или хрусталя. Хотелось присесть хоть под той вон печальной берёзой, привалиться спиной к мерцающему стволу и, внимая завораживающему стрекотанию кузнечиков, думать о вечном, бескрайнем и непостижимом…
О промысле Божьем, о перевёрнутом небе, о манящих и ласковых звёздах, да о чём угодно! Кроме, разумеется, двух толстых фигур, деловито дожидающихся нас у дороги, словно два бдительных суслика, вставшие на задние лапки.
Ну вот и прибыли, всем привет!
— Здорóво вечеряли, братцы, — с поклоном поприветствовали нас упыри.
— Родня, мать вашу, — скорбно покачал головой Прохор, но заводиться не стал и никого не тронул.
Я кивнул обоим, пожал руку Шлёме и собрался ещё раз бегло изложить тайную цель нашей миссии, но не успел. Началась псевдоинтеллигентская сцена покаяния…
— Иловайский, ты… ты не сердись, а? Сам не знаю, что на меня нашло, голодный был, наверное. Я же с головой дружу, и чтоб вот так без дела кидаться… Прости!
— Брось, забыто.
— Нет, прости меня! Хочешь, ударь! Бей меня ногами, по лицу со всей…
— Дури, — деловито подсказал Шлёма, и я опять попробовал перевести разговор:
— Ладно, ладно, проехали. Я всё простил…
— Нет, не всё! — в отчаянии взвыл Моня, заливаясь крокодиловыми слезами. — Покуда не простишь меня — землю есть буду!
— Ух ты, — сразу заинтересовался мой денщик. — А ну покажь как?
— Да будет вам ребячиться-то!
Но меня уже никто не слушал, всех перемкнуло. Прохор, на дух не доверяющий нечисти, пластал кладбищенскую землю кинжалом, а бледный от воодушевления упырь старательно запихивал её себе в рот, как сочные куски арбуза. Причём не переставая каяться…
— Ты ж меня… ням!.. другом называл, заступался за меня по-человечески, а не… ням! ням! И я же тебя как распоследняя… чавк!.. прямо в душу!
— Ты ешь-ешь, не разговаривай.
— Прохор!
— А что я, он же подавится?!
— Ещё давай! Умру… нямк! ням! чавк!.. объевшись, пока не простишь, ибо… чавк! Ик?
— Да простил уже! — взвыл я, пытаясь отнять у Мони здоровущий шмат чернозёма с травой и червяками. — Шлёма, помоги мне его унять!
— Его уймёшь, как же… Совесть, она жалости не знает.
— Хватит умничать, дел полно.
Это понимали все, а потому общими усилиями скрутили всё ещё истерично всхлипывающего упыря-интеллигента и, надавав ему по щекам, кое-как привели в чувство.
— У нас мало времени. Напоминаю всем боевую задачу — найти могилу (одну-две-три), в которых по вашему опыту (ощущению, наитию, интуиции) лежит что-то более ценное, чем гроб и покойник. Основной упор делаем на поиск драгоценных камней, золота и серебра. Вопросы есть, служивые?
— Никак нет! —
