случае я бы любила идеальный образ в своей голове, а не его, живого и настоящего.
Его губы касаются моих нежно, слегка, но и этого достаточно, чтобы я ощутила себя самой-самой на всем белом свете.
Дверь открылась, не знаю, может, в нее и стучали, а мы не слышали.
Платон отодвинулся, и я увидела маму. Ее глаза изучали меня, подмечая все мелочи, потому что мне очень повезло с мамой. Благодаря ей я знаю, что такое любовь.
Но она пришла не одна.
По палате прокатился тяжелый вздох и емкое замечание:
— Опять ты!
Давлатов все бросил и примчался вместе с ней. И с неудовольствием глядел на Хромова, ожидая объяснений.
Платон встал и произнес:
— Дина Витальевна, здравствуйте! Я прошу у Вас руки Вашей дочери. Мы с Леной решили пожениться.
На лицах у мамы и Сергея Владимировича отражается владеющее ими изумление.
Наконец, мама откашливается и говорит:
— Лена — взрослый человек. И если она согласилась, я ее, конечно, поддержу. Но не кажется ли вам, молодые люди, что вы торопитесь?
— У нас сегодня дочь родилась. По-моему, мы наоборот, припозднились, — отвечает ей Платон.
— Поэтому давайте сначала поговорим про это. Лен, с тобой все в порядке? А малышка?
При этом вопросе начинает свирбеть в носу и хочется разреветься.
Платон отвечает за меня. И это к лучшему. Я расплачусь.
— Кесарево прошло нормально. Но дочка… Слишком маленький вес, не развиты легкие. Врачи, правда, сказали, что угрозы для жизни — нет.
— Что с врачами? — берет инициативу в свои руки отчим, — Может, имеет смысл пригласить каких-либо специалистов? Или перевезти ребенка в Мадрид?
— Необходимое лечение проводится. Насчет всего остального я пока не узнавал. Но вряд ли ребенка разрешат перевозить. Она маленькая очень.
— Ясно. Пойду сам поговорю. И ты пошли со мной.
Я понимаю, что Давлатов уводит Платона, чтобы дать нам с мамой время побыть вдвоем. И благодарна ему за это.
Я всхлипываю обиженно:
— Мам, мне ее увидеть не дают. Вставать не разрешают. А она в кувезе… — начинаю жаловаться.
Накатило. Сейчас быть сильной просто не могу.
Она ласково гладит меня по голове.
— Что ты, глупенькая? Разрешат вставать и посмотришь. А что недоношенная, так сейчас таких малышей выхаживают! Нужно будет, привезем любого специалиста, любые лекарства и оборудование.
Всхлипываю еще раз:
— Спасибо, мам.
— Как это все случилось? И насчет замужества, ты — серьезно?
Она, что же, Платона винит?
— Он не при чем. Он меня спас, — и начинаю сбивчиво рассказывать, — Мы поехали на пляж. Я давно хотела. В воде ногу свело судорогой. Я стала тонуть. Пока тонула, потеряла сознание. Дальше ничего не помню. Платон меня вытащил. Не знаю, из-за чего, может, из-за перенапряжения стала отслаиваться плацента. С пляжа меня привезли сюда. Прооперировали. Без документов и страховки. Он все оплатил.
— И из-за этого ты решила выйти за него замуж?
— Я решила, потому что люблю его. Не слишком правильного. Не слишком нежного. Всего какого-то не слишком. Но его, а не того же Матео.
Она присаживается на стул, на котором до этого сидел Платон.
— Не такого мужа я тебе хотела. Но ведь не мне с ним жить, верно? Просто ты хорошо подумай.
— Я подумаю.
— Время и у тебя, и у него подумать будет. Сначала нужно дочку выходить. Как назовешь?
— Софийка?
— София. Сонечка. Соня, — пробует мама имя внучки, — А что, мне нравится.
Следующие три месяца становятся для меня очень тяжелыми. И становится резко не до себя самой, не до Платона. Эти месяцы бесконечного страха за жизнь дочери, потому что вес она набирает медленно. У нее обнаруживают ряд проблем с внутренними органами. На поправку идет туго. Все, что мне остается, — это стоять и смотреть на нее через стекло, чувствовать собственную беспомощность.
Через полтора месяца Платон вспылил и настоял на переводе Сони в Мадрид. Там через пару недель стали появляться улучшения. Состояние стабилизировалось в течение месяца. Еще месяц дочку держали в патологии новорожденных Но он дался нам легче. Девочка пошла на поправку. Мне разрешили брать ее на руки, ухаживать за ней. Это такое счастье держать своего ребенка и впитывать его запах, что я долго не могла поверить, что теперь я — обычная мама.
Наконец, нас выписали, и мы улетаем домой. Я очень благодарна врачам, что спасли нашу малышку. И Платону, который был все это время рядом, мучаясь вместе со мной неизвестностью и страхом. Не каждый мужчина на его месте не вылезал бы из больницы. А мы с ним прожили первые месяцы жизни нашей дочери в больничной палате.
Он мог бы сбежать, сославшись на работу и бизнес. Когда мне самой иногда, глядя на приборы, окружавшие мою дочь, хотелось сделать именно так. Когда я билась в истериках, не понимая, за что мне это. Когда я собственной слабостью надоела уже сама себе. Когда в очередной раз мы слышали от врачей — "Ей стало хуже".
Но не сделал этого.
Этим он заслужил моё уважение. Потому что это выдержал бы не каждый. День за днем жить в аду, не имея возможности освободиться.
И теперь я ни капли не сомневаюсь в собственном решении.
Эпилог
Платон
Сегодня день моей свадьбы. Я еду забирать невесту в особняк Давлатова. Свадебный кортеж растянулся за воротами родительского дома. Все автомобили белого цвета. Я и Лена поедем на белом лимузине. Ради такого дня она отказалась от своей любви к черным автомобилям.
На улице не слишком жарко, несмотря на июньское солнце. Прохладный ветерок лениво колышет ветви деревьев.
Мы с отцом во дворе дома ждем мать, которая завершает последние приготовления.
Отец тоже нервничает, хотя старается держать лицо.
— Да, сынок, не думал я, что это когда-нибудь случится.
Старика потянуло на философские темы.
— Что, пап?
— Ты и эта девочка… Муж и жена…
Не совсем понимаю, к чему он.
Он решает объяснить:
— Вы же, как огонь и порох. Если их соединить, следует взрыв. А в семейной жизни лучше, если все тихо и спокойно.
— У нас все хорошо. Дочери девять месяцев. Чем ты опять недоволен?!
Он трет ладонью лоб и вздыхает:
— Доволен я. Просто кому-то из вас придется держать себя в узде, иначе не уживетесь.
— Так мы вместе и живем. И вроде ничего. Не переубивали друг друга.
Это правда. После возвращения из Испании мы живем вместе. В том доме, который я купил, думая о ней. Я, Еленка и София Платоновна. И так классно я себя чувствовал разве,
