не мель, так камень. То греби, то табань! Глядишь, проломлено дно. Надо выгружать все, чинить карбас, нагружать сызнова и сызнова вперед.
— Я все же не пойму: где и когда вы отдыхали? Я смотрел твою карту. Тайга, горы, это еще туда-сюда, а вот болото, тундра, наконец, льды. Ваша экспедиция прошла тысячи верст. — Кюхельбекер смотрел на Федора третьего испытующе. Он верил в себя, в свою способность перенести ради идеи многое, отказаться от всех благ, совершить подвиги, но побеждать природу!..
Матюшкина не смутила его недоуменная реплика. Увлекшись воспоминаниями, он сейчас был не в Москве, в натопленной квартире, за столом, уставленным напитками, а там... Он вспомнил охотника-юкагира, который после удачной охоты убежденно говорил, что сам царь, питается только оленьими языками и сахаром...
С улыбкой, совсем не соответствовавшей воспоминаниям, Матюшкин продолжал рассказ о том, как, прибыв в город Нижне-Колымск — исходный пункт экспедиции, он, вопреки ожиданиям, не нашел никаких запасов — ни рыбешки, ни бревна, ни ездовой собаки.
— Разве вы не получили указаний из столицы от иркутского генерал-губернатора? — спросил он исправника.
Исправник и не думал лукавить.
— Все было. Все получил. Но разве я мог хоть на минуту допустить, что флотские офицеры действительно прибудут сюда, на край света!
— И вы ничего не заготовили?
— Как видите.
— Как же вы вышли из положения? — спросил «паяс».
Матюшкин молчал... Как рассказать им, живущим в тепле и с прислугой, что он тогда переживал и какую деятельность он развил в этом заполярном городишке, каким тоном он разговаривал с местным начальством, как выпроваживал в «три шеи» посетителей, как местные чиновники бегали от него на улице. Как чиновничьи жены боялись этого бешеного начальника со столичными бумагами.
Матюшкин развел руками и спокойно сказал:
— К приезду Врангеля и других членов экспедиции все было в порядке. Врангель так и не узнал, что, прибудь он на две недели раньше, сидел бы на сухарях и воде из талого снега.
— А ты, значит, сидел?
Матюшкин кивнул головой. Воспоминание было не из приятных.
— Хуже всего было на торосах. Как не поломали ноги — один бог знает. Согреться негде. Еды нет. Под тобой океан, а воды нет, лед сосали.
— И ты говоришь, неделями так? — спросил Елович.
— Пятьдесят пять дней всего были на льдах в море.
Вино и тепло московского дома разнеживают. Но неугомонный Кюхельбекер требует:
— Расскажи все же, что вы там искали? Ради чего приняли труды и совершали подвиги?
— Мы должны были обследовать северо-восточные берега Сибири. Мы прошли от Индигирки до Колючинской губы, побывали на Медвежьих островах. Нанесли все это на карту.
— Значит, вы шли и по морю, как по земле. И сколько же вы так прошли?
— Многие сотни верст.
— Без жилья в адский холод?
Матюшкин молча кивал головой.
— Так вы же герои! Как же вас отметили?
— Врангель получил чин капитан-лейтенанта, Владимира четвертой степени. Да еще деньгами...
— А ты?
Матюшкин смущенно молчал. Он и сам не знал — получит ли он чин лейтенанта...
— Да уж этот адмирал де Траверсе! — рассердился Вильгельм. — Три с лишним года такой жизни...
— Не жизни, а подвига! — хмурился Пущин.
— На извозчике по вьюжной Москве проехать — и то потом надо отогреваться.
— Человек не собака, все выдержит, — мрачно шутил «паяс».
— А как у тебя с бароном? Ладили?
— Было по-всякому.
— Впрочем, с тобой всякий поладит. Добр ты, Матюша!
Матюшкин улыбнулся, вновь вспомнив, как таскал и гонял исправника...
Расходились, разъезжались на заре. Зимние морозы прошли, но утренники давали себя знать. Снег хрустел под ногами. Меховые воротники пришлось поднять — закрыть уши.
Матюшкин и Яковлев, чтобы освежиться после ночного сидения, пошли проводить друзей.
Пущин, шагавший молча, вдруг остановился и сказал, медленно и трудно роняя слова:
— Разбередил ты мне душу, Федор! Не заснуть уже сегодня. Все думаю об этом крае, о котором ты рассказывал. Сибирь — слово-то какое... Круглое, холодное и точно бы тронутое алым.
— Эх, Иван! — Федор взял друга за плечо. — Не видел ты зарю сибирскую. Тут такой не бывает. Три четверти горизонта пылает. И знаете, друзья, цветы сибирские не пахнут, но их лепестки горят словно отблеск этой зари.
— Ну ты, Федор, разошелся. Никогда тебя таким не знал, — улыбнулся Иван Пущин. — А впрочем, хорошо ли мы знаем друг друга?..
Высокий, угловатый Кюхельбекер дружески и сочувственно смотрел сверху вниз на друзей. Такие встречи бывали теперь не часто. Но в памяти они сольются с воспоминаниями о лицейских садах, о юной чистой дружбе. Что готовит им жизнь дальше?..
Разошлись, крепко пожав друг другу руки.
Федора ждала Невская столица.
НА ВОЛГУ
Завалишин пришел через час-другой после обеда. Евдокии Степановне показалось — он чем-то озабочен.
— Что-нибудь случилось? — спросила она со свойственной ей непосредственностью.
— От вас ничего не скроешь, — кисло улыбнулся Дмитрий Иринархович. — Случилось... Вот пришел проститься.
— Надолго?
— Не знаю точно...
— Опять кругом света?
Завалишин рассмеялся:
— Для вас, уважаемая Евдокия Степановна, кругосветное путешествие стало чем-то вроде загородной прогулки. Нет, теперь я на Волгу.
Услышав голос друга, в комнату вошел Феопемпт.
— Все-таки решил ехать?
— Решил ехать. Дисциплина у нас, сам знаешь... — продолжал он, понизив голос и отводя Феопемпта в дальний угол комнаты. — Не мне же показывать образец неповиновения. Задание почетное... Что мы знаем о настроениях в провинции? Ровным счетом ничего. И такая поездка, как моя, в отдаленную губернию — это свежий ветер, а может быть и больше.
— Ну, ты им покажешь штормовую погоду! — Во взгляде Феопемпта возбуждение, юношеский восторг. Как жаль, что мне нельзя с тобой!
— Почему нельзя? Хочешь, возьму с собой?! — воскликнул Дмитрий Иринархович и похлопал Феопемпта по плечу. — Если это серьезно...
— Нет, нет! — заторопилась Евдокия Степановна.— Пожалуйста, Дмитрий Иринархович, не соблазняйте его никакими поездками.
