освещенная под табличкой с надписью: «Чертов спуск». В изнеможении она прислонилась к стене из тесаных камней.
Это был барон.
Еще мгновение — и из груди Тима вырвалась бы переливчатая трель. Это было и вправду смешное зрелище.
Это был черт из кукольного театра — кукла, фигура настолько комичная, что вызывала чуть ли не сострадание.
Но Тим Талер — мальчик, который снова умел смеяться, — удержался от смеха.
Барон сел на ступеньку и взглянул — с поджатыми губами и белым как мел лицом — на людей, стоящих внизу. Тим поднялся к нему на ступеньку.
— Вам надо вернуться в больницу, барон.
Треч взглянул на него снизу вверх. Губы его были крепко сжаты.
— Вам нельзя здесь сидеть, барон!
Теперь наконец Треч раскрыл рот. Он спросил хрипло:
— На что вы спорили, господин Талер?
— На грош, барон.
— На грош? — Барон подскочил. Потом снова прислонился к стене. И вдруг взвизгнул каким-то бабьим голосом: — Да ведь вы же могли поспорить на все мое состояние, болваны!
Знакомый Тиму шофер сбежал вниз по лестнице:
— Господин барон, вам нельзя так волноваться!
— Дайте мне поговорить еще две минуты с молодым человеком! Потом можете везти меня в больницу.
— Я не отвечаю за последствия, господин барон!
Шофер поднялся на несколько ступенек и остановился в нерешительности. У подножия лестницы стояли Джонни, Крешимир и господин Рикерт — словно молчаливая стража Тима.
— Можно мне на вас опереться, господин Талер?
— Ну конечно, барон. Сил у меня достаточно.
Он сказал это с едва заметной улыбкой. Барон оперся о его плечо.
— Ваше наследство, господин Талер…
— Я от него отказываюсь, барон!
Барон запнулся, но всего на секунду, затем продолжал:
— Это вполне разумно и значительно упрощает дело. Благодаря вашему пароходству, я думаю, вы будете жить довольно прилично. Во всяком случае, не будете знать нужды.
— Пароходство, барон, я дарю моим друзьям.
Глаза барона удивленно расширились — это было видно даже сквозь темные стекла его очков.
— Так, значит, вам, господин Талер, наш контракт не принес никакой выгоды? Вы остались таким же бедняком, каким были? С погоревшим кукольным театром…
Теперь Тим разрешил себе усмехнуться:
— Вы правы, барон. Я кончил тем, с чего начал. Но то, чем я владею, приобрело для меня за последние годы ценность, несравнимую ни с одной акцией в мире.
— О чем вы говорите?
Вместо ответа Тим просто рассмеялся. Барон почувствовал, как дрожит под его рукой от смеха плечо молодого человека. Он услышал в его смехе какие-то новые нотки. Более низкие звуки, более глубокие тона сопровождали, казалось, словно аккомпанемент, его светлый смех. Треч обернулся и махнул рукой шоферу. Тот поспешно спустился вниз и подставил барону свое плечо. Они начали медленно подниматься наверх.
— Счастливого выздоровления, барон! Поправляйтесь скорее! И спасибо за все, чему вы меня научили!
Треч не оборачивался. Шофер услышал, как он пробормотал:
— «Поправляйтесь. Поправляйтесь! Будьте целы и невредимы»! Как же! Будешь тут цел и невредим!
Тим глядел вслед барону, пока того не поглотила тьма. Друзья поднялись по лестнице и стояли теперь рядом с Тимом. Они тоже смотрели вслед уходящему Тречу.
Джонни пробормотал.
— Богат, как черт, а вообще-то — эх и бедняга! Ни черта у него, в сущности, нет, у старого черта!
И все четверо тоже стали взбираться вверх по ступенькам. Они услышали, как заработал мотор машины. Потом шуршание шин, ставшее было совсем явственным, начало удаляться.
И вот они вышли на шоссе, тянувшееся вдоль Эльбы. На той стороне его чернел контур такси Джонни.
— Поставьте пока машину в мой гараж, Джонни, — сказал господин Рикерт, — а мы немного пройдемся пешком.
— Вы живете все там же, господин Рикерт? В белой вилле, здесь, на шоссе? А барон мне рассказывал, что вы стали докером…
— Я и вправду стал докером, Тим. Завтра я тебе все объясню. Ведь ты, я думаю, не против погостить у нас, правда?
— Ну конечно, господин Рикерт! Ведь я должен доказать вашей маме, что я могу смеяться, если. — он отвернулся, — если она…
— Да что ты, Тим, она жива и здорова! И вполне бодра. Пошли!
Вход в виллу был ярко освещен. Белая дверь с полукруглым балконом над ней, охраняемая двумя белыми каменными львами, казалась светлым островом в море темноты, долгожданной родной землей после долгих скитаний по бурным, неведомым морям.
Тим проглотил подступившие слезы, когда проходил мимо добрых львов. А когда дверь отворилась и навстречу ему вышла, опираясь на палочку, старенькая госпожа Рикерт с белыми кудряшками, ему пришлось взять себя в руки, чтобы не броситься с ревом ей на шею. Те невнятные звуки, которые вырвались из его груди, когда он остановился, подойдя к ней совсем близко, были чем-то средним между смехом и плачем. А может быть, они должны были означать: «Ну, госпожа Рикерт, что вы теперь про меня скажете?» Но понять этого не мог бы никто на свете. Да никто и не старался понимать.
Теперь команду приняла госпожа Рикерт.
— Ну как, все в порядке, Христианчик? — обратилась она к сыну.
И когда сын кивнул утвердительно, сказала, вздохнув с облегчением:
— Ну, ребята, теперь нам есть что отпраздновать! Но сейчас мальчику пора в постель. Он прямо с ног валится от усталости!
И Тиму — хотел он того или нет — пришлось отправиться спать. Но тут оказалось, что это было самое правильное, потому что не прошло и нескольких секунд, как он заснул крепким сном.
На следующий день госпожа Рикерт позаботилась о том, чтобы к моменту пробуждения Тима оказаться с ним наедине. Это было нетрудно: Тим проснулся чуть ли не в полдень, когда все давно уже ушли на работу.
Они отлично позавтракали вдвоем. Госпожа Рикерт больше всего на свете любила завтракать и потому с удовольствием позавтракала во второй раз. А после завтрака Тиму пришлось рассказать ей со всеми мельчайшими подробностями все, что он пережил с момента отъезда из Гамбурга. И он это сделал с явным удовольствием.
Размахивая над головой газетой, он кричал по-итальянски:
— «Sensazione, sensazione! Барон Треч умер! Четырнадцатилетний мальчик — самый богатый человек на земле!»
«Как он возмужал! — подумала фрау Рикерт, глядя на Тима. — И как хорошо научился говорить на иностранных языках!» И снова принялась внимательно слушать
