Окружающие молчали. Отрывистые фразы перешедшей на кельтик Мэри и невнятные из-за разбитого рта оправдания Кузьмина — вот и все, что сейчас было слышно. И, что самое интересное, совершенно не нарушало тишины.
— Так. Ясно, — тяжело, холодно уронил в густой, липкой пустоте Шерганов. — Кузьмин, вы арестованы.
— Да я…
— Головка от… кхм… В карцер. Вызывайте военную прокуратуру. Все. Ничего больше слышать не хочу. Справитесь, Никита Борисович?
Корсаков схватил Мэри за плечи, встряхнул, насколько позволяли держащие ее руки, впился взглядом, добиваясь, чтобы она видела только его.
— Мэри! Да Мэри же! Послушай меня! Если ты его сейчас прикончишь — это ж всего на пару минут удовольствия, и все, и конец, а так он под суд пойдет! Позора не оберется, куда там сегодняшней смерти!
— А ты разбираешься, адмирал! — выплюнула она перекошенным ртом. Взгляд наконец стал осмысленным, сфокусировавшись на Никите.
— А я вообще умный!
— А я в курсе!
— Да? — неожиданно для себя взвился контрадмирал. — Что-то незаметно!
— А ты… — она вдруг засмеялась, запрокидывая голову, давясь и кашляя. Корсаков отпустил ее плечи, взмахнул рукой — кто-то понятливый подбежал с бокалом коньяку, вложил в протянутую ладонь. Никита повелительно мотнул головой, держащие Мэри руки исчезли.
— Пей. Все уже. Все. Вот так. Молодец.
Мэри одним глотком осушила бокал, вернула его Никите и обернулась к покореженной двери, через которую в этот момент выводили Кузьмина.
— Эй, ты! — бросила она, брезгливо кривя губы и резкими, рваными движениями стягивая с рук перчатки. Кузьмин обернулся. — Знаешь, если бы Ксения вернулась со своего свидания с улыбкой, а не со слезами, рожа была бы целее на порядок. Ты ведь не только ребенка обидел…. ты женщину покалечил, кретин.
— Но я же не знал…
— А знать и не надо. Надо уметь. Не умеешь — не е…сь.
Она огляделась, по одному ей известному признаку выбрала кресло из полудюжины стоявших поблизости и со вздохом опустилась в него. Никита быстро принес из курительной коробку сигар, взглядом спросил разрешения у Шерганова и предложил Мэри. Та благодарно кивнула, несколько раз затянулась и наконец огляделась по сторонам. Лицо у нее было несчастное.
— Надо было сказать, что они дети, да? Тогда, на инструктаже? Но кто же знал, что так повернется? Что так вообще может повернуться? Вот она, разница культур… На Бельтайне, если командир подразделения говорит, что, мол, то-то и то-то делать не надо, иначе процесс подготовки нарушится, все принимают это к сведению просто как данность. Подготовка священна, сказано — не делать, так не сделают ни сегодня, ни завтра, ни через год, ни через десять. Черт побери…
— Что с девочкой? — негромко спросил Шерганов.
— Секунду, Дмитрий Олегович… — Мэри застыла, прислушиваясь к чему-то. — Спит. Ничего, это ничего. Еще, разумеется, на вылете посмотрим, но даже если все плохо… ну, будет на одного пилота меньше. Конечно, социализация… Ладно, разберусь.
Мэри снова затянулась. Плечи постепенно расслаблялись, на губах появилось подобие улыбки. Она встретилась глазами с Корсаковым, чего до сих пор избегала, и подобие стало настоящей улыбкой.
— К тебе или ко мне?
— На «Джокер».
— Далеко.
— Зато там точно не достанут.
Да будет ли когда-нибудь конец этим коридорам? Этим поворотам, пандусам, перекресткам? Этим встречным, из-за которых приходится делать непроницаемо-любезное выражение лица? А это трудно, очень трудно, когда рядом в каре сидит Никита и уголком рта говорит такое, что начинают гореть уши… щеки… позвоночник… вообще все.
Шлюз… Люк закрыть… это моя каюта, добро пожа…
И лопатки вбиваются в дверную створку за спиной, и ноги подкашиваются, и кружится голова. Тьма. Свет. Беззвучие. Грохот обвала в горах. Холод полярной ночи. Полуденный зной. Пустота черной дыры. Вспышка сверхновой. Полет. Падение.
— Ты жива?
— Не знаю. А ты?
— Не знаю. Мэри?
— Ммм?
— Выходи за меня.
Мэри закатила глаза и состроила мину шутливой покорности судьбе. Она отнюдь не была уверена в своей готовности дать себя уговорить, а с другой стороны… все-таки нет… или да? или… интересно все-таки, как он будет уговаривать?
— Никита, я солипсистка. Если я чего-то не могу себе представить — например, нашу с тобой совместную жизнь — значит, этого не существует в природе. Разве что ты мне объяснишь, как это себе представляешь ты?
Несколько месяцев назад похожий вопрос поставил Никиту в тупик. Но на сей раз он основательно подготовился.
— Очень даже хорошо представляю. Рассказать? — он дождался кивка, устроился поудобнее и начал, слегка нависая над Мэри и перебирая ее волосы пальцами руки, на локоть которой опирался:
— Я буду летать, а ты — стоять за креслом, а там, глядишь, и за троном. Я буду ужасно ревновать тебя к Константину Георгиевичу, а ты — злиться, потому что причин для ревности у меня не будет никаких. И мы будем ссориться, а потом мириться, примерно вот так мириться… чшш, не так быстро, не торопись… терпение суть одна из главных добродетелей офицера… как же ты до кавторанга дослужилась, такая нетерпеливая?., о чем это я… ах да. У нас будут расти дети, которых дедушка и прадедушка вкупе с бабушкой и прабабушками избалуют вконец, а мы будем с этим дружно бороться. Штук пять детей. А еще лучше восемь. Что ты сказала? Почему не одиннадцать? А ведь верно, ты права, прекрасное число, симметричное, вот и догово… эй, кто это разрешил тебе царапаться?!
Возня, смех, сдержанное ворчание.
— И наши дочери будут похожи на свою маменьку, отчего их папенька поседеет быстро и бесповоротно. И за ними начнет ухлестывать все окрестное юнкерье — не станут же они поощрять штатских?., и ты будешь страшно по этому поводу переживать, а я буду громко тебя успокаивать — мол, девчонки не бельтайнские пилоты, им можно, — а за твоей спиной втихаря стану науськивать сыновей на сестриных кавалеров. Ибо не фиг. И мы опять будем ссориться и мириться… ой… не кусайся! Ну что за жизнь, у всех жены как жены, а у меня, похоже, будет царапучая кусака! А потом… Да ладно, до «потом» надо еще дожить. Мэри, ну правда, выходи за меня. Строго говоря, как, по-твоему: много ли шансов выжить у флотского, которому не к кому возвращаться? А возвращаться я хочу к тебе. И я ведь какой-никакой, а контр-адмирал. Хоть бы моих людей пожалела, раз уж меня не жалко. Они-то тебе что плохого сделали?
— Корсаков, это шантаж, — констатировала Мэри со вздохом.
— Да, — спокойно кивнул он.
— Грубый. — Да.
— Неприкрытый.
— Да. Мэри, ну неужели ты еще не поняла? Я буду добиваться твоего согласия мытьем, катаньем, шантажом, взяточничеством, как угодно и сколько угодно, пока не получу устраивающий меня ответ.
