нечего беспокоиться — он бы не обиделся, что его оставили одного. Но Янка был еще неопытен и робок, поэтому, как только девушки удалились, он отдал письмо Фрицу и положился на сноровку друга.
— Вечер темный, может быть, тебе удастся…
— Хорошо, постараюсь.
И Фриц старался, скрытый темнотой и подбадриваемый собственным равнодушием. Фриц шел за девушками по пятам, соразмеряя свои шаги с их походкой, и ждал подходящего момента. Наблюдая издали, Янка наконец увидел, как он на мгновение поравнялся с Лаурой и затем, описав большой круг, направился к павильону, так как прозвенел звонок, извещающий о начале действия. Девушки пошли к воротам и через базарную площадь — домой. «Значит, сделано», — радостно подумал Янка.
Второе действие, как показалось Янке, тянулось бесконечно. Он беспокойно бродил по парку, нетерпеливо ожидая конца, и, услышав аплодисменты, бросился к двери павильона. Как только показался Фриц, он схватил его за плечи, потащил в темную аллею.
— Ну как, передал? — спросил он, задыхаясь от волнения.
— Ничего не вышло. У них не было ни одного кармана.
И сразу все оцепенело в Янке. Машинально пройдя несколько шагов рядом с Фрицем, Янка вдруг повернулся и зашагал прочь. «Никуда я не гожусь, нерешительный, трусливый теленок…» — думал он. Был промах, а теперь их два. В третий раз тебе такой удобный случай не представится. Или ты думаешь, Лаура от усталости села рядом с тобой на скамейку? Не пошла смотреть спектакль и предпочла томиться в темном парке? Эх, Янка, почему ты все понимаешь тогда, когда уже поздно? Ты всегда опаздываешь. Мысленно ты сокрушаешь горы и готов переплыть моря, а вот нужно сказать несколько простых слов — и у тебя челюсти сводит судорога. Не удивляйся, что люди иногда стесняются знакомства с тобой. Озорника можно простить, бедняку — сочувствовать, злого — остерегаться и в то же время удивляться его силе и смелости. Но что думать о глупце? Или, может быть, ты хочешь, чтобы Лаура первая заговорила с тобой, ты, мужчина, завоеватель в кавычках?
Так издевался он над собой всю дорогу до самого леса. Но от этого ему ничуть не стало легче.
4
В середине сентября умерла мать Сармите. В простом некрашеном ящике, сколоченном на скорую руку из еловых досок, ее увезли на кладбище. За короткий срок там образовался латышский угол, и количество могил быстро увеличивалось. Несколькими днями позже рядом с Валтериене похоронили старого Парупа и маленького мальчика. А в холерные бараки увезли новых больных.
Но ночам начались сильные заморозки. В ведрах замерзала вода, а в лесу на мху появились кристаллы снежинок. В лагере приступили к новой работе: беженцы утеплялись, зарывались глубже в землю и покрывали шалаши дерном. Бренгулис выстроил настоящую землянку и купил на базаре маленькую чугунную печку! Безумные! Они хотели тягаться с сибирской зимой и оставаться в лагере до тех пор, пока их не увезут, точно желая этим упорством ускорить момент отъезда. Те, у кого нечего было продавать, искали работу, но редкий находил ее. Остальные еле влачили существование на маленькой полуфунтовой порции хлеба, ежедневно выдаваемой «эваком». Теперь еще реже раздавался смех, умолкла гармонь, и вечерами у костров сидели молчаливые, печальные люди, они не осмеливались высказывать свои заботы и предчувствия. А утром опять везли кого-нибудь на кладбище, и это уж стало обычным. Не в одном шалаше слышались рыдания. Все более неумолимо вставал вопрос:
— Чем будем жить?..
Мать Айи после смерти мужа не выходила из шалаша. Она впала в глубокую апатию. Откровенно говоря, старый Паруп представлял собой не бог весть какую ценность и не умел обеспечить семью. Но все же он был мужчина, глава семьи. Что сможет сделать одна Айя? Об этом страшно было подумать. Поэтому Парупиене сидела весь день, как в полусне, не спрашивая, откуда по утрам и вечерам берется корка хлеба или котелок картофеля, который ставит перед ней Айя, и будет ли это завтра. Если думать об этом, то надо плакать, выть, пока в груди не захватит дыхание, и биться больной головой о камни. О, как она болела, эта голова, точно внутри ее вздувался громадный нарыв, который ныл, колол, как только ты начнешь думать. Выдавить его не можешь, забыть о нем не в состоянии, как бы спокойно ни сидела; как кровожадная пиявка, сосет он тебя, и все ему мало. Зачастую ты совсем уже не соображаешь, что делаешь. Нужно плакать, а ты смеешься, и из груди вырываются всхлипывания; тебе кажется, ты молча сидишь, на самом же деле твои губы шевелятся и рот произносит бессмысленные слова. Дети твои испуганно прислушиваются, успокаивают, расспрашивают, что с тобой, но ты не понимаешь их. И это легче, чем все понимать…
В городе невозможно стало найти квартиру. Да если бы ее и найти, чем платить нищему беженцу? Наивные люди! Неужели они в самом деле думают, что у заведующего «эваком», начальника станции и у других ответственных работников только и заботы, как бы скорее их отправить? Вы хотите уехать? Вам это необходимо? У нас найдутся вагоны. А что мы за это будем иметь? Кто-то из жителей лесного лагеря был лично знаком с начальником станции. Этот добряк, напрасно прождав полтора месяца в надежде, что беженцы сами поймут, как действовать, наконец не выдержал и в дружеской беседе заявил своему знакомому:
— Без взятки не уедете. Дайте взятку, и я отстукаю куда следует четыре телеграммы одну за другой о том, что беженцы в ужасном положении, — через три дня получите вагоны или окончательный отказ.
В лесу на собрания беженцы избрали комиссию по сбору взяток. Официально она называлась «комитетом дорожного фонда». На следующий после собрания день в один из шалашей началось паломничество беженцев. Несли серебряные и бумажные деньги, масло, мед, крупу, мясо, муку, горох и просо — все, что представляло какую-то ценность. Состоятельные жертвовали больше (Бренгулис дал ведро масла), но и бедняки отрывали от себя последний кусок и участвовали в пожертвованиях. К вечеру собрали два миллиона рублей и несколько мешков продуктов.
5
В ту ночь в части лагеря, которая примыкала к станции, люди не могли уснуть. У Парупиене начался приступ сумасшествия. Она не узнавала своих и не поддавалась уговорам детей. Вечером, когда Айя ушла на станцию за водой, Парупиене чуть не сожгла шалаш. Если бы Эльза Зитар не услышала подозрительного потрескивания хвои, остатки имущества Парупов сгорели бы, а с ними, возможно, и шалаши ближайших соседей.
Грозно заворчал бас Симана Бренгулиса:
— Дальше так продолжаться не может! Держать
