они и свистели, разбойнички-то? Орлы… удальцы… Чем-то они теперь близки твоему сердцу. Быть может, бесстрашием? А может, чем-то еще?.. Живу как хочу и душа у меня как птица: не поймать ее в силки, не приручить ко двору…
Немного не дотянешь до вершины сбега, метров двести, быть может. Но дальше нельзя… Чуть ли не из-под ног коня вдруг вырастет скала, крутобокая, и на самой вершине ее растет, нет, не сосна и не береза даже, скорее всего, осиновое дерево или ивняковый куст, заброшенный в самое поднебесье. Нет на вершину ходу ни старому ни малому, И это бы еще ничего, что крута она. Отыскали бы тропу, на то мы и пацаны. Хуже другое… В давние-давние времена жила на горе девушка. Там, на вершине, и стоял не то бревенчатый дом, не то сказочный дворец… Попробуй теперь узнай!.. И жил на соседней скале молодой охотник за медведями. И сказал охотник девушке, что любит ее и поженятся они, как только он добудет самого большого медведя. С тем и ушел… А потом слух разнесся: охотник не одолел медведя, и косточки его присыпаны землею… Услыхала об этом девушка, воскликнула: «Знать, есть еще что-то сильнее моей любви!..» — И с теми словами она кинулась со скалы…
Оттого и не ходят люди на вершину скалы, что было пророчество: кто поднимется туда, сейчас же умрет, потому что не знает той силы, которая поспорила бы с силою девичьей любви.
Что может быть сильнее девичьей любви?.. Не знают об этом взрослые и мы, пацаны, не знаем и потому не пытаемся забраться на самую вершину, а только, подойдя к изножью скалы, долго любуемся ею и испытываем при этом чувство странное и горькое, и нам до боли в сердце жаль ту девушку, которая бросилась со скалы…
Интересно все-таки… В деревне Солдат чаще всего бывает тихим и вроде бы не очень уверенным в себе, и со всеми соглашается, что бы там ни сказали, особенно, когда речь заходит о делах. А на горном сбеге он преображается, узкие бурятские глаза заметно оживляются, он спрыгивает с лошади, распрямляет спину, долго смотрит вокруг, словно бы вслушиваясь в негромкую таежную тишину, а потом начинает разводить костер. Ставит на огонь манерку. Подзывает нас к себе и рассказывает о девушке, которая бросилась со скалы… Он знает эту легенду уже давно, и, по его словам, выходило, что и приехал-то он в нашу деревню потому, что уж очень хотелось ему поглядеть на ту скалу… Нам с Гринькой не скучно, когда Солдат рассказывает о девушке. Наверно, потому и не скучно, что он всякий раз рассказывает не так, как прежде, и можно услышать что-то новое…
Поначалу нам было непросто разговаривать с Солдатом, надо было кричать, чтобы дошли до него наши слова. Но потом мы приноровились… Поднесешь ко рту ладони и сложишь их трубочкой, наклонишься к самому уху Солдата и — говори, что тебе нужно… Поймет. И даже интонацию разберет и улыбнется.
Помню, он страшно обрадовался, когда научился различать наши голоса. «Ай, ребятки, спасибо! А то беда как худо, когда кричат…» Иной раз и без дела подставит ухо: говорите, слушаю… И говорить-то неохота, а что делать, коль ему нравится?..
На горном сбеге мы жарим картошку в золе. И всегда-то не хватает.
Солдата мало знают на деревне. Ну, живет да живет, и пускай себе… Почти ничего не знает о нем и Солдатка, но каждый раз, когда слышит о нем, морщится. Пуще всего не по душе, если поставят ее в один ряд с ним: мол, есть у нас Солдатка, а вот теперь появился Солдат… А что это значит?.. Кумекайте!
Случалось, говорили на деревне и такое, шутки ради, конечно…
«Еще чего!.. — обижается Солдатка. — Я и вовсе-то не знаю его, а они ставят меня в одну пристяжку с ним. Я сама по себе, а он сам по себе. Неужели неясно?..
Видать, неясно, если даже Гринька не прочь познакомить мать с Солдатом, только не знает, как это сделать. Солдат, можно сказать, непьющий, разве что пропустит рюмку-другую… А потом сидит за столом и ведет разговоры со старухой Лукерьей, та тоже приноровилась к нему и уж не кричит, как в первые дни, а, наклонившись к солдатскому уху, скажет, что надо. Нет, тут уж нипочем не выведешь его из избы и не заставишь прогуляться по вечерней улице, а потом, будто бы ненароком, подвести к дому Солдатки. А там… Чего же проще?
Я вижу, что Гринька начал скучать, уж и на мать глядит волком, когда она вдруг вздумает помочь кому-то, а потом долго растирает натруженную спину. Он может подолгу не разговаривать с нею. Солдатку это огорчает, но она не знает, отчего Гринька сердится, а спросить не спросит.
Но Гринька не всегда скучен, иногда и скажет матери:
— Солдат опять сидит дома, не вылезает в улицу. Жалко глядеть на него!..
— А я-то здесь при чем?.. — спросит Солдатка.
— При чем… при чем… — поморщится Гринька: — Что, не жалко его? А сама говорила: мне всех жалко… Стало быть, обманывала?
— Что такое говоришь! — возмущается Солдатка. — Чтоб я?.. Да никогда в жизни! А только… ну, чего я скажу Солдату-то твоему? Он небось сурьезный человек, и ему не нужна моя жалость.
Гринька начинает доказывать, что это не так, и жалость еще никому не мешала. Бывает, и я принимаю участие в этих разговорах и тоже защищаю Солдата, пытаюсь доказать, что он слабый и беззащитный, и его может обидеть каждый.
Солдатка не верит нам и противится.
Однажды из соседнего улуса приезжают к Солдату гости. Родственники, кажется… Человек пять, и все мужики. Солдат тогда был на ферме. Пришла старуха Лукерья, позвала его. Подошли и мы с Гринькой.
Говорят родственники и по-русски, и по-бурятски, часто вспоминают какую-то Гэнсэлму: мол, шустрая женщина, по второму разу уже замуж выходит… «И хорошо, — говорят. — Жить так жить…» Солдат молчит, вроде бы и не слышит. Только нас не обманешь… Вон и лицо у него хмурое… Ну, короче, Солдат уж и не Солдат, каким мы привыкли видеть его — другой… И этот, другой, когда родственники начинают наперебой звать его обратно в улус, поднимается из-за стола и говорит:
— Валяй отсюда!..
Родственники пытаются успокоить Солдата, но он и слушать не хочет. Выгоняет их из дому. А потом снова садится за стол, обнимает нас с Гринькой. «Эх, вы, малайки», — говорит. И — поет… Нескладно так, хрипло, а все же на душе у
