трех четвертях мили от гостиницы «Глобус», на северной окраине. Где вы собираетесь остановиться?
– Да, собственно говоря, в этом самом «Глобусе». Заказал там номер. Ничего другого было не найти: похоже, меблированные комнаты на зиму закрываются. В гостинице же единственная более или менее просторная комната рассчитана на две кровати, причем вторую вынести некуда. Зато будет вволю места для работы: я беру с собой кое-какие книги, чтобы заняться ими на досуге. Правда, кровать, а тем более две не украсят мой будущий кабинет, но с этим неудобством я уж как-нибудь смирюсь, благо терпеть придется недолго.
– Так ты, Паркинс, что-то имеешь против лишней кровати в номере? – с простоватой развязностью вмешался в разговор коллега, сидевший напротив. – Слушай-ка, прибереги ее для меня: я приеду и на пару деньков составлю тебе компанию.
Профессор вздрогнул, однако сумел прикрыть свое замешательство любезной улыбкой.
– Почему бы нет, Роджерс, буду очень рад. Но только как бы ты не заскучал: ты ведь в гольф не играешь?
– Слава богу, нет! – подтвердил невежа Роджерс.
– Видишь ли, я собираюсь часть времени проводить за писаниной, остальную же – на поле для гольфа. Так что, боюсь, не смогу тебя развлекать.
– Ну, не знаю! Не может быть, чтобы в городе не нашлось никого знакомых. Но конечно, если я буду некстати, так и скажи, Паркинс, я не обижусь. Ты же сам сколько раз нам твердил: на правду не обижаются.
Паркинсу в самом деле были свойственны безукоризненная вежливость и безусловная правдивость. Подозреваю, что мистер Роджерс был прекрасно осведомлен об особенностях его характера и порой этим знанием злоупотреблял. Паркинс ненадолго замолк: в его груди бушевали противоречивые чувства. Затем он промолвил:
– Что ж, если уж говорить начистоту, Роджерс, то я опасаюсь, не окажется ли комната маловата для нас двоих и еще – прости, ты сам толкаешь меня на откровенность – не пострадает ли моя работа.
Роджерс громко рассмеялся:
– Молодчина, Паркинс! Я не в обиде. Не беспокойся, обещаю не мешать твоей работе. То есть, если ты не хочешь, я, конечно, не приеду, но я подумал, что пригожусь – отпугивать привидений. – (Присмотревшись, можно было заметить, как Роджерс подмигнул своему соседу по столу и даже слегка подпихнул его локтем в бок. От внимательного наблюдателя не ускользнуло бы также, что щеки Паркинса порозовели.) – Прости, Паркинс, зря я это сказал. Совсем вылетело из головы: ты ведь не любишь, когда такие темы поминают всуе.
– Что ж, – отозвался Паркинс, – если уж ты об этом упомянул, я не стану скрывать: да, мне не нравятся легкомысленные разговоры о том, что ты разумеешь под «привидениями». Человеку в моем положении, – тут Паркинс слегка повысил голос, – следует быть осторожным. Ни у кого даже мысли не должно возникнуть, будто я разделяю подобного рода расхожие суеверия. Тебе известно, Роджерс, или должно быть известно, поскольку я как будто никогда не скрывал своих взглядов…
– Верно-верно, никогда не скрывал, старина, – ввернул Роджерс sotto voce[213].
– По моему мнению, самомалейшая, даже кажущаяся уступка подобным взглядам была бы равносильна отречению от всего, что для меня свято. Но боюсь, мне не удалось привлечь твое внимание.
– Твое всецелое внимание – вот что на самом деле было сказано доктором Блимбером[214]. – Вставляя это замечание, Роджерс, очевидно, искренне заботился о точности цитирования[215]. – Но прости, Паркинс, я тебя прервал.
– Ничего-ничего. Не помню никакого Блимбера: вероятно, я его уже не застал. Однако моя мысль не нуждается в дальнейших пояснениях. Ты, несомненно, понял, о чем я говорю.
– Да-да, – поспешил заверить Роджерс, – конечно. Мы обсудим это подробней в Бёрнстоу – или где-нибудь еще.
Пересказывая приведенный выше диалог, я старался передать впечатление, которое он на меня произвел. В свойственных Паркинсу маленьких слабостях я усматриваю нечто характерное для пожилых тетушек: абсолютное – увы! – отсутствие чувства юмора, но в то же время искренность убеждений и готовность бесстрашно их отстаивать, что, в общем, делало его весьма и весьма достойным человеком. Не знаю, удалось ли мне донести это до читателя, но Паркинс был именно таков.
На следующий день Паркинс, как и надеялся, покинул колледж и благополучно прибыл в Бёрнстоу. Он был приветливо встречен в гостинице «Глобус» и препровожден в уже упоминавшуюся большую комнату с двумя кроватями, где до отхода ко сну успел аккуратнейшим образом разложить свои рабочие материалы на просторном столе. Стол с трех сторон окружали окна, обращенные к морю, то есть прямо на море выходило центральное окно, левое же и правое смотрели на берег – первое на север, второе на юг. На юге виднелся городок Бёрнстоу. На севере домов не было, только взморье под обрывистым берегом. Сразу за окном тянулась неширокая травянистая полоса, усеянная ржавыми якорями, кабестанами и прочим судовым старьем, далее следовала широкая тропа и затем пляж. Каково бы ни было прежде расстояние между гостиницей «Глобус» и морем, нынче оно составляло не более шестидесяти ярдов.
Прочие постояльцы были, разумеется, сплошь игроки в гольф; некоторых из них стоит описать особо. Прежде всего бросался в глаза, пожалуй, ancien militaire[216], глава одного из лондонских клубов, обладатель невероятно зычного голоса и протестантских воззрений самого строгого толка. Последние он обыкновенно обнародовал, побывав на богослужениях, – их отправлял местный викарий, достойный служитель церкви, питавший склонность к пышным ритуалам, каковую из уважения к традициям Восточной Англии старался держать под спудом[217].
Назавтра после своего прибытия в Бёрнстоу профессор Паркинс (одним из основополагающих свойств его характера было мужество) бо́льшую часть дня посвятил тому, что называл совершенствованием в гольфе; компанию ему составил упомянутый полковник Уилсон. Сам ли процесс совершенствования был тому виной, или вмешались иные факторы, но ближе к вечеру манеры полковника приобрели несколько устрашающий оттенок, так что даже Паркинс поостерегся возвращаться с поля для гольфа в гостиницу с таким попутчиком. Украдкой скользнув взглядом по ощетинившимся усам и багровому лицу полковника, он заключил, что самое разумное будет понадеяться на чай и табак, которые, вероятно, приведут его в чувство прежде, нежели партнеры вновь неизбежно сойдутся за обеденным столом.
«Сегодня я мог бы вернуться домой берегом, – размышлял Паркинс, – а заодно – благо еще светло – бросить взгляд на развалины, о которых говорил Дизни. Конечно, их точное местоположение мне неведомо, но где-нибудь я на них да наткнусь».
Что и исполнилось, надо сказать, в самом буквальном смысле: пробираясь от поля для гольфа к взморью, Паркинс споткнулся одновременно о корень дрока и крупный камень и упал. Поднявшись на ноги и оглядевшись, он заметил, что земля
