чем просто страдания, а именно жертва: «Я жертвую собой, потому что я не живу как все». Иногда он бывал и мучеником:
Я любил Русский балет. Я отдавал ему всю душу. Я работал, как вол. Я жил, как мученик.
Нижинский видел себя аскетом, воображал себя монахом. По словам жены, им овладевало желание «отправиться в Сибирь и жить жизнью монаха-отшельника». Валентина Гюго, вспоминая «Призрак розы», написала такие волнующие строки: «В этом трико, украшенном шелковыми лепестками, отливающими алым, он мне казался истязаемым у всех на глазах святым Себастьяном, истекающим кровью от ран, нанесенных сотней стрел, впившихся в его плоть». И действительно, поневоле вспоминается святой Себастьян кисти Гвидо Рени: мускулистое, но обессиленное тело, изогнувшееся в кажущейся сладострастной агонии. Далее мы увидим, куда приводит нас это сравнение.
Также Нижинский боролся со своей похотью, довольно строго, несмотря на юный возраст («Мне было около пятнадцати лет»), но лишь для того, чтобы лучше танцевать. Он «много занимался онанизмом», что заметно сказалось на его физическом состоянии (этот факт потешил бы доктора Тиссо):
Я заметил, что в школе никто не знает о моих привычках, поэтому я продолжал [мастурбировать].Я продолжал до тех пор, пока не заметил, что стал хуже танцевать. (…) Я стал бороться с похотью. Я заставлял себя. Я говорил себе: «Не надо». Я хорошо учился. Я перестал онанировать.
Этот поступок продиктован вовсе не соображениями морали и имеет сугубо гигиенические цели. Нижинский видел связь между воздержанием и вегетарианством. Он отказывался от мяса, потому что, по его мнению, «мясо развивает похоть», и утверждал: «Я вегетарианец». Нет мяса – нет полового влечения; а когда человек не подчинен вожделению, он полностью владеет своим телом и способен на чистое совершенное искусство. И наоборот, Нижинский видел в плотской любви не что иное, как мясную лавку: «Мужчинам нравится раздражать член и чрево женщины». Мясо, погруженное в мясо – что может быть омерзительней? Танец, впрочем, является самым плотским, самым телесным из искусств, но плоть в нем перестает быть просто мясом.
Преодолеть диалектику плоти и мяса можно было, только создавая на сцене тело. «Это мое тело», – заявляет танцовщик всем своим видом. Неизбежным оказалось то, что, рассуждая так, Нижинский в момент размышлений (или в момент охватившего его безумия, как кому угодно) пришел кобразу преодолевшего телесное в смерти великого святого, к Христу. И для него все стало очевидно: «Я на него похожу».
Итак, Нижинский почувствовал, что в человеке есть воплощенный бог, которого обычные люди не могли понять: «Она [сестра Красного Креста] носит крест, но не понимает его значения». Вначале он довольствовался подражанием Иисусу Христу, не притворяясь, искренно любя и уважая его учение и стараясь взращивать в себе христианские добродетели:
Я знаю, что многие скажут, что Нижинский притворяется Христом. Я не притворяюсь, потому что я люблю его деяния.
Но наступил момент, когда все опрокинулось, когда «Я как Христос» превратилось (буквально) в «Я есть Христос». И не следует спешить определять это изменение в восприятии себя Нижинским как помешательство на почве мистики. Нижинский принадлежал к православию, восточному христианству. В этой традиции глубоко укоренен древний акт обожествления: принимая благодать, соблюдая заповеди, причащаясь таинствам, верующий стремится слиться с Христом, по крайней мере эсхатологически.[270] Разве не сказал апостол Павл: «И уже не я живу, но живет во мне Христос» (Послание к галатам 2:20)? И мы находим отражение этого, по крайней мере, выраженное письменно, и у Нижинского:
Я есть Бог. Бог есть во мне. (…) Бог есть во мне, а я есть в Нем.
У Нижинского, из-за того что он использовал рубленые фразы, характер этой доктрины выражен несколько скомканно, но его идеи, осмелюсь сказать, носят явный православный характер.[271] Однако, как ни фантастически это звучит, образ венчания с Богом не является свидетельством душевного расстройства:
Весь вечер я чувствовал Бога. Он любил меня. Я любил его. Мы были обвенчаны. Я сказал в карете моей жене, что сегодня день моего венчания с Богом.
Основанная на Песни песней и таинстве брака идея, что преданная душа состоит в супружестве с Христом, очень часто встречается в духовной литературе. Правда, идеей божественного супружества чаще проникаются женщины.
В этом смысле, начиная с Катарины Сиенской и заканчивая святыми с горы Кармил, танцовщик оказался в избранной компании – хотя, конечно, никто из них никогда не заявлял: «Христос не страдал столько, сколько я перестрадал за свою жизнь». Безумное самомнение? Так бы сказали церковники. Но Нижинский никогда не был образцовым верующим. «Я поляк и христианин католического вероисповедания», – говорит он, и это просто фанфаронство. Скорее следует верить этим словам: «Я не люблю церковь. (…) Церковь – это не Христос». Как и у большинства его современников, религиозное чувство Нижинского балансировало между любовью к человечеству и непосредственным обращением к Богу, доступным лишь избранным. Иногда усиливаясь, иногда ослабевая, это чувство не оставляло места в его душе для почтения к обществу избранных служителей Бога. Только один на один с Богом, наедине с Богом, один в Боге… Нижинский отвергал любое человеческое вмешательство. В его мире не было места священнослужителям, тем более Папе Римскому:
Папа – это наука, а не Христос, поэтому люди, целующие его туфли, все равно что вши, которые водятся в пейсах.
Но он же говорит:
Я люблю грязных евреев, у которых вши на теле.
И вот тут Нижинский действительно меняет направление, и любопытный парадокс состоит в том, что это происходит не тогда, когда он идентифицирует себя с Христом, а когда видит себя новым Иоанном Крестителем (святой, необычайно популярный в православной культуре), пророчествующим о наступлении конца света. И здесь он начинал верить в свою божественную миссию, он становился пророком:
Я ждал приказов Бога, и приказы пришли. (…) Я – орудие Бога.(…) Я говорю устами Бога.
Последняя фраза очень странная: не «Бог говорит моими устами», что следовало бы ожидать, а «Я говорю устами Бога». Он больше не ничтожное создание, наподобие Хильдегарды Бингенской, которую Бог наполнял своим великим дыханием, – уже сам Бог становится органом, которым вдохновенный избранный пользуется как рупором, чтобы все услышали его голос. Но, возможно, не следует преувеличивать важности этой инверсии, потому что Нижинский пишет также: «Бог мне говорит». А его слова (Бога? Свои собственные? Себя-Бога?) Нижинский, как и святой Иоанн, должен был записывать: «Я пишу, потому что мне Бог
