Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 89
– Скажи. Что? Что тебя напугало?
Во влажной от нашей любви тишине комнаты стало слышно бьющихся в натянутой на окне марле мух. До этого я их не слышал.
Квартира наполнилась звуками. На кухне урчал холодильник и непрерывным шелестом текла вода в кране, словно хотела освободиться от тюрьмы труб. Я услышал, как говорят меж собой цветы в горшках на подоконнике у закрытого окна. Не мог разобрать о чем, но отчетливо уловил мелодию их разговора: вверх-вниз-вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз-вверх-вниз, вверх. Цветы напевали друг другу, и смысл их песен был не в словах, а в ритме – то тянущемся и долгом, то рвущемся и коротком. Цветы поняли, что я их слышу, но не смутились, хоть и говорили о нас с Лизой. Люстра под низким, дурно покрашенным потолком, тоненько гудела: просила, чтобы ее зажгли. Кровать, всклокоченная, взъерошенная, глубоко и ровно дышала, возвращая себе покой после нашей любви.
Я слушал шепчущий мир, и мир делился со мною тайной жизнью вещей.
Затем что-то щелкнуло – хлыст циркового укротителя, и я увидел: изумрудный свет. Внутри Лизы лился, клубясь, переливаясь, изумрудный свет. Свет наполнял Лизу постоянно меняющимся потоком, растворяясь в самом себе, но не исчезая. Я никогда не видел такого в людях. Свет говорил со мною, рассказывая, что я должен сделать.
– Я не могу поехать в Москву. Мне придется этот год пропустить.
Я перестал видеть свет. Теперь я видел Лизины глаза: два напуганных голубых цветка. Словно ландыши.
– Почему? Ты же так хотела. Я постараюсь к тебе приехать.
Это было вранье. Правда была хуже.
Лиза молчала. У нее была своя правда, которую она не могла, не хотела сказать. Я встал и распахнул окна, впустив в комнату полуденную жару. Пусть ветер унесет молчание.
– Говори. Пожалуйста.
Зарылась в подушку. Я сел рядом, повернул ее к себе: слезы. Мокрые щеки. Меня прошила нежность к ней, будто молния.
– Я беременна. Четвертый месяц. Уже поздно… что-то…
Цветы запели громче, все сразу, тянули одну мелодию, одну тему, подсказывая ответ.
Мне был не нужен их ответ: я знал, что делать.
Переплавка
Утром – сразу после начала заводской смены – привезли выточенные позавчера детали – на переплавку. Вера не понимала, отчего детали всегда привозят позавчерашние и никогда вчерашние, но и не особо об этом задумывалась: не ее дело. Ее дело подготовить новые, пахнущие кислым металлом, промазанные маслом – для долгого хранения – детали на переплавку.
Она открыла три ящика и поместила детали на механизм загрузки в камеру с плунжерами прессовочной установки – изготовить брикеты. Рядом с прессом стоял механический резак, но им Вера не пользовалась: детали были слишком мелки для нарезания, и потому их нужно было прессовать и затем брикетировать. Гидравлический пресс легко сминал новенькие блестящие сложно выточенные изделия в трех плоскостях. Получался аккуратный, компактный, готовый к переплавке пакет.
Вере нравилась работа на прессе: конечность процесса возвращения определенного, оформленного в начальную заготовку, в исходный материал, из которого затем заново производилось, рождалось осмысленное и нужное – хоть и нена́долго. Метаморфоза. Это смутно напоминало Вере нечто, что было в ее жизни раньше и испарилось, словно туман по́утру.
Впрочем, она давно не видела тумана: в мире стояла ровная сухая теплая погода, сменялись лишь день и ночь.
Надя расстроилась: грязная тарелка на столе – Ромка оставил. Убежал в школу и за собой не убрал. Что удивляться: он ее не слушал, да и не должен слушать. Надя привыкла к этому мальчику, и оба играли в самих себя – для других. А то поймут и отправят на внеочередную Процедуру. Им хватало очередных.
Она помнила девочку, жившую с ней раньше. Имени не могла припомнить, только лицо: некрасивое, худое, любимое. Нос с горбинкой, чуть скривленный влево, словно ударили и сломали хрящ. Может, и ударили. Иногда по ночам, накрывшись одеялом, Надя беззвучно плакала и не могла понять о чем.
Она вымыла тарелку, поставила на деревянную, с двумя прогнувшимися планками, сушку и, поправив волосы перед зеркалом в прихожей, вышла на лестничную клетку. Номер квартиры чуть покосился: Рома всегда хлопал дверью, возвращаясь домой.
Надя захватила мешок с мусором, который Рома забыл вынести, и пошла вниз по широкой чистой серой лестнице. Она не успевала зайти в магазин перед сменой и думала, что так лучше: после смены будет больше кредитов. Она уже третью неделю работала на складировании брикетов для переплавки, и складирование считалось ответственной работой. Антонов был справедлив, хоть и придирчив. Надя его понимала: мастер цеха, ему за все и отвечать. Она поспешила на завод мимо молча качающихся во дворе на качелях девочек-близняшек.
Рома помнил, что он Перов. Не помнил, почему это важно, но что Перов – помнил. Главное было, чтобы те не узнали, что он это помнит. Остальное перетерпим: и хуйню, которой учили в школе, и придирки тетки, с которой он теперь жил, и окружавшую его неизменность.
Неизменность волновала Рому больше всего, и раньше, когда был глупый, Рома спросил об этом Старого Доктора с сухим длинным лицом: отчего все остается как было? И главное, отчего каким был, остается он сам. Не растет. Ходит в тот же класс. Доктор покивал и согласился, что это странно.
Затем Рому взяли на Процедуру – вне очереди, а затем пять дней держали на третьем этаже. Ничего страшнее, чем эти пять дней, Рома не знал. Он был готов забыть все, все, все, чтобы там не остаться. Теперь Рома жил на втором этаже в четвертой квартире – с матерью Надей. Пусть. Ему повезло: она тоже помнила что-то из прежнего. Они никогда об этом не говорили.
Рома ждал за школой, пока взрослые пройдут на завод. Он знал, что Полина эту неделю в первую смену, и надеялся ее увидеть. Он не верил, что она не помнит, кто он. Прошлый раз, когда Рома с ней заговорил, Поля – маленькая Поля, которую он носил на руках, Поля, хватавшая его за нос, Поля – с ее игрушками, ходунком, коляской для прогулок, в которой родители доверяли ему ее возить, посмотрела на него, словно никогда не видела. То ли вправду не помнила, то ли не хотела показывать. Она жила одна в третьей квартире, и Рома хотел вначале пойти к ней домой, но побоялся: те все видели и все слышали. Они же Наблюдатели. Лучше на улице: вроде как мальчик остановился поговорить со взрослой соседкой.
Раньше – в другой, прошлой, жизни, он переживал из-за ее блядства: все-таки его маленькая сестричка. Потом привык, хотя и бросался драться, если про нее плохо говорили. Но скоро перестал: никто вокруг больше не знал, что он Полин брат, и не мог понять, почему он так переживает, что какая-то старшеклассница всем дает. Однажды он спрятался на чердаке дома, куда ходили подростки, и все видел. С начала до конца. Это был Сашка Николаев, старший брат Нины, которая теперь была тетя Нина и жила в первой квартире со своим сыном Костей. Рома не помнил, был ли Костя ее настоящим сыном. Может, и был.
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 89
