Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65
«Детство улыбается миром и теплом…»
В предрождественские дни 1903 года в семье томского акцизного служащего, обрусевшего немца Николая Гримблита, родилась дочь. Покрестил ее с именем Татьяна родной дед, протоиерей Антонин Мисюров.
В Томске отца Антонина любили и уважали. Батюшка преподавал Закон Божий гимназистам, произносил после праздничных служб проникновенные проповеди, был добр, отзывчив, хотя и строг. В своей внучке он души не чаял.
В семье Гримблитов детей было четверо – два брата и две сестры. Татьяна выделялась среди них каким-то особым отношением к жизни: взор ее часто затуманивался недетской печалью. Хоть и росла она такой же проказницей, любила шумную беготню, как прочие, но, набегавшись, вдруг становилась тихой, молчаливой. Уходила в себя и о чем-то размышляла.
Однажды отец Антонин зашел в свою комнату, откуда минуту назад с веселыми воплями выбежала компания малышни. Они резвились, играя в догонялки вокруг большого письменного стола, прыгали в чулках на диване, смеялись. Теперь тут была одна Таня. Она стояла в красном углу и, высоко подняв голову, пристально рассматривала икону Спасителя. Отец Антонин опустился рядом с внучкой и провел пальцем по ее щеке, стерев слезу.
– О чем ты плачешь, невинное дитя?
– Не знаю, дедушка.
Он поцеловал ее в темную макушку.
– Это сердце зовет тебя.
– Куда зовет? – удивилась девочка.
– К Богу.
Она порывисто прижалась к деду, обняла.
Когда Татьяне было 12 лет, отец Антонин умер. У всех на устах в городе стояло пугающее слово «война». В газетах писали, что русские войска отступают и в этом виновато правительство. Хотя Томск был далеко от войны, на его улицах откуда-то стали появляться безногие и безрукие люди, просившие милостыню.
В комнате дедушки всё сохранялось по-прежнему. Татьяна сама доливала масло в лампаду перед иконами и зажигала огонек. Как-то раз она задумчиво открыла большое Евангелие на столе и прочла: «…приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне… истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».
– Я не забуду Твои слова… – горячо пообещала девочка, глядя на икону Спаса.
Через два года многие люди в Томске стали как безумные и радостно повторяли одно и то же: «Революция! Царя свергли! Теперь свобода!» Еще через несколько месяцев свергли самих свергателей, и власть в стране взяли какие-то непонятные большевики. Они назвались властью Советов и объявили, что построят государство, в котором Бог не нужен. Во многих городах стали грабить церкви, изгонять и даже убивать священников. По рукам начали ходить листки со страшными словами: «На Святую Церковь открыто гонение… Из Руси святой хотят сделать Русь сатанинскую…» Вскоре из Омска пришло ужасное известие: расстрелян крестный ход. И в других городах тоже расстреливали людей, выходивших с иконами и хоругвями на защиту веры.
А потом война с Германией превратилась в войну внутри страны. Большевиков из Сибири прогнали, но через год с небольшим они вернулись и расстреляли верховного правителя Сибири Колчака. В том же 1920 году умер отец Татьяны. Жизнь была скудная, полуголодная, разбитая. Но Мариинскую гимназию, переименованную в школу № 3, ей всё же удалось окончить.
О том, как дальше устраивать судьбу в разоренной революциями и войной стране, Татьяна долго не размышляла. Семнадцатилетняя девушка устроилась работать воспитателем в томскую колонию для малолетних «Ключи».
За годы послереволюционной разрухи на городских улицах появилось много бездомных детей, живших воровством и попрошайничеством. Теперь беспризорников отлавливали и свозили в колонию. Ее обитатели были похожи на маленьких арестантов: с бледными лицами, наголо обритые, вечно голодные, озлобленные, жадно смотревшие в окна сквозь тюремные решетки. Позднее Татьяна напишет: «Семнадцати лет я узнала тюрьму».
Тяжелые впечатления от колонии тенями легли на ее лице. Мать, Вера Антониновна, видела, как дочь надрывает себе душу, и жалела ее. Садилась рядом, обнимала.
– Ты совсем перестала смеяться. Ты еще слишком юна для такой службы. Иссушишь себя там, а тебе надо жить, радоваться жизни, замуж выйти. Не мучай себя, уйди оттуда. Будь как все, ищи свое счастье. Не губи свою молодость. Вспомни, как ты раньше пела. У тебя красивый голос. Где теперь твои песни, Таня?
– Что счастье, мама? Всего лишь тень, – качала головой дочь. – В жизни столько горя. Спроси любого: светлые дни так редки и призрачны. А эти дети… им очень плохо там. Я же хоть лучик солнца им приношу. На сердце у меня теперь другая песня, устами ее не спеть.
– Бедная ты моя, – вздыхала мать. – Твое сердце слишком поместительно. Слишком много чужого горя впитывает в себя. С таким сердцем ты всю жизнь будешь мучиться. В твоих глазах теперь всё время тоска. Так нельзя, дочь!
– Можно, мама. Эта тоска никогда не уйдет. Она во мне с детства живет, от нее не скроешься.
– Замуж тебе надо, своих детей родить. – В голосе матери появилась строгость. – Тогда и не будешь тосковать.
– Нет, мама. Эта тоска о другом. Не о том, что ты зовешь счастьем, – пыталась объяснить Татьяна. – Не о земном. У меня вот тут лампада горит и душу жжет. – Она положила руку на грудь против сердца. – Я чашу горестей выпью с радостью, только б с Христом всегда быть. Только б совесть меня ни в чем никогда не упрекнула. Мама, я ведь только о том и молюсь по ночам.
Мать гладила ее волосы, а голос звучал растерянно, почти испуганно:
– Пожалей себя, дочка. Пожалей…
Поздно ночью, ложась спать, Татьяна записала на листке короткие стихи:
Я молю, пошли мне силы,
Чтоб служила до могилы
Одному Тебе.
«А за решеткой неправда ликует…»
При царе столько людей в тюрьмы не сажали. Новая власть будто задалась целью в сжатые сроки переплюнуть три века романовской России по числу арестованных, казненных, сосланных в Сибирь. С начала 1920-х чередой шли волны массовых «церковных» арестов. Сидели по тюрьмам, ссылкам или лежали в земле те, кто словом либо делом противился осквернению святых мощей, кощунственному изъятию богослужебных святынь из храмов, обновленческому расколу, поразившему Церковь с подачи советской власти. Сам патриарх Тихон год жил под арестом. А архиереев теперь в Сибири было, наверное, больше, чем в центральной России, – только не на служении, а в злоключении.
Тюрьмы Томска, Омска, Иркутска, прочих городов были переполнены самым разным людом. За несколько лет у Татьяны выработался почти ритуал. В течение недели она обходила редкие томские храмы, не захваченные обнагленцами-обновленцами, забирала то, что оставляли для нее прихожане. В основном продукты, иногда теплую одежду, деньги. В выходной день после литургии она шла по тюрьмам, там отдавала передачи для заключенных. Адресные – для духовенства, мирян, арестованных по «церковным» делам. Безадресные – любым узникам, у которых не было родни или знакомых, чтобы носить передачи. На покупку продуктов и необходимых в тюрьме вещей она тратила почти весь свой заработок.
Об этой деятельности внучки протоиерея Антонина Мисюрова, почившего несколько лет назад, на приходах знали многие. Кто-то смотрел на это полукриминальное в глазах новой власти занятие с сомнением, кто-то сочувственно вздыхал, но всё же опасливо сторонился. Однако и тех, кто жертвовал от своего скудного достатка, было немало. Татьяна никого не просила – просто брала то, что давали, и благодарила в ответ скупой улыбкой.
Через Томск и томские «дома заключения» прошло немало архиереев и простых священников, которых отправляли в сибирские ссылки. Здесь совершалось их очное или заочное знакомство с юной подвижницей милосердия. Разъезжаясь по местам ссылок, они с оказией переправляли Татьяне весточки. Завязывалась переписка. Ссыльные писали о своем житье, насущных нуждах, благодарили за тепло души, которым она щедро дарила их через свои посылки и письма.
Опасения родных и тех прихожан, кто предпочитал осторожность,
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65
