Нужно ли говорить, что время в этом гостеприимном доме летело для нас почти незаметно: мы с Алексом каждый день ходим любоваться на местные достопримечательности, и Глория обещает даже непременно пригласить нас на известную постановку «Страсти Христовы», в которой она, по давней традиции, выступает в роли сердобольной женщины, напоившей Христа водой во время его крестного хода по улицам Иерусалима. Правда, постановка эта ставится раз в десять лет, поясняет она нам позже, и ждать нам остается каких-то четыре года… Подумаешь, какой пустяк. Ее фраза «всего-то четыре года и вы ее увидите» потешает нас Алексом невероятно: когда ты молод, четыре года — это как целая вечность, а для Глории, как я понимаю, четыре года представляются всего лишь четырьмя взмахами рестниц.
Хотела бы я знать, где буду после этих «четырех взмахов рестниц»… Возможно, даже дальше, чем могу сейчас только предположить!
За два дня перед Пасхой приезжают Анна с Акселем, и однажды вечером, когда я самолично вызываюсь прополоть грядку с салатом и стою с лопаткой в руке посреди огородика Глории, у ворот остановливается серый автомобиль… «Лексус» Адриана. Лопатка выскользывает у меня из рук и шлепается на любовно взлелеенный Глорией кустик салата, но я даже не обращаю на это внимание — я так исстосковалась по хозяину этого автомобиля, что сердце едва не выскакивает у меня из груди от самой перспективы скорого свидания с ним… Я замираю, ожидая его появления на садовой дорожке. Раз, два, три…
Адриан! — робко машу я рукой, едва он появляется в поле моего зрения.
Шарлотта, — отзывается он тут же, и его искренняя улыбка почти сбивает меня с ног. Он быстрым шагом идет в моем направлении, и я с трудом могу сдержать жгучее желание броситься к нему на шею и утонуть в тепле его крепких и нежных рук.
Как же я люблю тебя, Адриан Зельцер, понимаю я с новой силой, стискивая руками края своей футболки, тем самым пресекая зуд в кончиках пальцев, который медленно перетекает по рукам выше и выше…
23 глава
Я по вам очень скучала, — произношу я с глубоким чувством и вижу, как что-то едва заметно вспыхивает в глубине Адриановых глаз. Правда, этот проблеск столь краток, что почти подобен миражу, мелькнувшему перед глазами изнывающего от жажды путника… А я, действительно, изнываю… от неопределенности! Нет ничего хуже этой изматывающей, доводящей до отчаяния неопределенности.
Да и без тебя в доме было довольно тоскливо, — отзывается на мое нескромное признание Адриан. И я почти готова расцвести радостной улыбкой, как он добавляет: — Юлиан, уже приехал?
Упоминание этого имени мгновенно вызывает во мне негативную реакцию, и я возмущенно осведомляюсь:
Почему вы всегда переводите разговор на Юлиана? Я вам сто раз говорила, что мне нет до него никакого дела… — И, набрав в легкие побольше воздуха, решаюсь-таки выразить наболевшее: — И если уж вы настолько недогадливы — хотя, видит бог, нужно быть полным болваном, чтобы не догадаться — я ВАС люблю, а не Юлиана! Зарубите это себе на носу.
Собственное признание немного пугает меня: должно быть, я и хочу и боюсь одновеременно услышать те слова, которые этот упрямый мужчина может мне сказать, и по его ультрированно бесстрастному лицу я прочитываю приговор своему сердцу, своему глупому, влюбленному сердцу, которое враз словно оледеневает.
Шарлотта…
Нет, — обрываю я его стремительно, — не надо, не делайте вид, что вы не знали этого. — Чувствую, как перехватывает горло от избытка нахлынувших чувств: — Думаете, я просто так поцеловала вас тем вечером? Думаете, я не могу разобраться в том, что чувствует мое собственное сердце? А оно между тем замирает каждый раз, стоит мне только увидеть вас… Я люблю вас и не стыжусь в этом признаться.
Шарлотта… — Адриан смотрит толи на меня, толи сквозь меня — у него такой взгляд, который невозможно прочитать. Он как тайна за семью печатями, как чертов непрошибаемый сфинкс, которого хочется привести в чувство оплеухой… или поцелуем. Возможно, для таких как он, нужен особенный поцелуй любви! — Шарлотта, тебе не стоит говорить мне такие вещи… это неправильно.
Почему? — выдыхаю с таким возмущением в голосе, что почти лишаюсь всего кислорода. — Почему я не могу рассказывать вам о своих чувствах? Я хочу, чтобы вы знали о них… и чтобы сами сказали мне наконец, есть ли у меня хоть какая-то надежда на взаимность!
Шарлотта, — снова произносит он с такой бесконечной печалью во взгляде и интонациях голоса, что я разом утрачиваю весь свой запал. — Шарлотта, я не могу. Ты прекрасная девушка и ты знаешь, насколько дорога мне…
Нет, не знаю, — обрываю я его речь. — Расскажите, насколько я дорога вам… Я хочу это знать. — И мы несколько секунд пристально смотрим друг другу в глаза.
Если бы ты была мне безразлична, пригласил бы я тебя, по-твоему, в свой дом? — произносит он наконец.
Возможно, вы альтруист…
Нет, Шарлотта, я не альтруист, к сожалению, — вздыхает в ответ Адриан. — Но я очень хочу помочь своему сыну, а ты нужна ему больше, чем кому бы то ни было…
Что? — Что он вообще такое говорит? Какому из его сыновей я настолько нужна? Точно не Алексу. Значит…
Вы ведь не про Юлиана сейчас говорите, правда? — осведомляюсь я тихим голосом, надеясь, что мы просто недопоняли друг друга. — Я не желаю ничего даже слышать о нем, тем более когда я признаюсь вам в своих чувствах. Как вы можете быть таким бессчувсвенным чурбаном?! Это просто выше моего понимания.
Шарлотта, он любит тебя.
Тут, боюсь, я разражаюсь не самым лицеприятным смехом, поскольку никогда еще, как мне кажется, не слышала большего абсурда. Хотя нет, постойте, слышала: еще большим абсурдом было услышать те же самые слова от самого Юлиана наутро после его неудавшегося изнасилования… «Неправда, я люблю тебя». Да они издеваются надо мной!
И кто вам об этом сказал? — желчно осведомляюсь я. — Уж не сам ли Юлиан собственной персоной? — Потом качаю головой и продолжаю: — Это же полный бред, разве вы этого не понимаете?! Ему плевать на меня — он просто не хочет дать нам быть вместе. Он сам говорил мне об этом. Его цель — заставить вас мучиться и страдать, и я вижу, он неплохо продвинулся в продвижении своего плана: заморочил вам голову, а вы и пляшете под его дудку, словно послушная марионетка, — я делаю захлебывающийся, рваный вдох. — Хватит, снимите уже свои розовые очки: Юлиан не тот милый мальчик, которым вы его себе представляете… Он умелый манипулятор и интриган. Не позволяйте ему влиять на свои чувства. Прошу, Адриан… В конце концов лишь одно имеет значение — ваши чувства ко мне. И если они у вас есть…
Но он не дает мне договорить, качая головой:
Шарлотта, ты ошибаешься — Юлиан не такой. Он не стал бы обманывать меня…
Смотрю на него, не до конца понимая, действительно ли он верит в эти свои слова или это просто отголосок самоубийственного чувства долга, которое абсолютно неподвластно моему пониманию.
