— Давайте сначала поужинаем и только потом поговорим с аптекарем.
Аббат направился к трапезной. Сгоравший от нетерпения Эдмунд шагал рядом. Но он постарался взять себя в руки, чтобы, как подобает послушникам, услужить старшим монахам, прежде чем занять место за длинным столом. Он просил позволения служить аббатству и братии во время выздоровления, с радостью приветствуя самый унизительный труд, в благодарность за заботу и милость Господню. В этой службе он обрел мир и удовлетворенность, неизвестные и непонятные рыцарю-воину, но теперь был готов снова взять меч и шпоры, искать славы и чести во имя Англии и святого Георгия и следовать за женой хоть на край света во имя любви и вожделения.
Наутро, все еще в одежде послушника, с деревянными сандалиями монаха на ногах, в простом плаще — единственной защите от февральского холода и с тяжелым посохом — единственной защитой от разбойников, — Эдмунд отправился в Вестминстер. Его путь лежал через лес, но теперь он не представлял опасности для путника, одетого почти что в лохмотья. И даже если его замечали отвергнутые законами и людьми обитатели леса, сидевшие в засадах на верхушках деревьев и в кустах, никто ни разу не причинил ему ни малейших неприятностей.
Он прибыл в Савойский дворец во время ужина и был немедленно встречен камергером герцога, который с низкими поклонами сообщил, что его светлость примет гостя, как только тот умоется и переоденется. Его покои убраны, а оруженосца и пажей немедленно оторвут от ужина и призовут к господину.
Эдмунд понятия не имел, что все эти распоряжения были отданы заранее, дабы подтвердить сочиненную герцогом историю о том, что сьер де Брессе испросил дозволения отлучиться от двора. Но сейчас он едва держался на ногах и не обратил внимания на такое гостеприимство. Немедленно призвали парикмахера, чтобы коротко подстричь отросшие за время болезни волосы и бороду, к которой он так привык, что не мог себя представить без нее. Эдмунд надел тунику и шоссы, накинул поверх темно-красное бархатное сюрко, препоясал чресла серебряным поясом, повесил у бедра кинжал с двумя лезвиями и почувствовал себя заново родившимся, словно чудесная энергия наполнила его мускулы и руки.
Джон Гонт принял его во внутренней комнате, за приемной. Худой бледный мужчина мало напоминал молодого, пышущего здоровьем рыцаря, отважно сражавшегося на ристалище в Вестминстере в тот жаркий августовский полдень. Так выглядят люди, перенесшие глубокие страдания. Люди, навсегда распростившиеся с юностью.
Эдмунд встал на колени в знак повиновения сюзерену и тестю, ощущая пристальный, оценивающий взгляд герцога, сидевшего в массивном резном кресле у стола и рассеянно игравшего огромным рубином на среднем пальце.
— Опиши разбойников, ранивших тебя, — без лишних слов велел Ланкастер, знаком приказывая Эдмунду подняться. Потом велел пажу налить вина и уходить.
Эдмунд медленно, с запинкой, перечислял подробности того дня, гадая, почему тестя интересуют детали предательского нападения. В конце концов такие случаи были нередки.
Живые голубые глаза герцога не отрывались от лица собеседника. Он задумчиво гладил остроконечную бородку, не пытаясь перебить Эдмунда. Даже когда тот рассказал об уходе и лечении в аббатстве Святого Иуды и рассыпался в похвалах монахам, Джон Гонт продолжал молчать. В похожей на пещеру комнате стояла невыносимая жара, и у Эдмунда внезапно закружилась голова. Он почти ничего не ел и сразу опьянел от вина.
— Садись же, парень! — воскликнул герцог, видя, что Эдмунд пошатнулся и схватился за край резного дубового стола. — Кровь Христова, да ты едва оправился!
Эдмунд бессильно рухнул на стул, слишком слабый и больной, чтобы заботиться о столь непростительном нарушении этикета. Ланкастер собственноручно наполнил драгоценные кубки и подтолкнул один Эдмунду.
— Пей, а то у тебя кровь совсем жидкой стала. — Он подождал, пока Эдмунд осушит кубок и на впалые щеки вернется легкий румянец, и только потом заметил: — Пора узнать об опасности, грозящей тебе и моей дочери. Мы с лордом Жерве думали отвести беду без вашего ведома, но, похоже, этому не суждено было сбыться.
Эдмунд, не перебивая, слушал, как Джон Гонт рассказывал о миссии де Борегаров, по доброй воле ставших шпионами французского короля, об их намерении вырвать владения де Брессе из-под влияния Англии и вернуть Франции. Но ни слова не было сказано о неудавшемся покушении, кровавой сцене в крепости Каркасон и обстоятельствах рождения девочки, от чьей жизни зависела преданность де Брессе английскому королю. Эдмунду стало известно только о семье, безусловно преданной Франции, глава которой пришел в ярость, узнав, что одну из них, Магдалену Ланкастер, можно использовать против Франции, и о решимости Борегаров разрушить планы герцога любыми, по большей части нечестными, средствами.
— Так что ты должен быть настороже, — заключил Ланкастер, вставая. — Поедешь во Францию — возьми отряд побольше для защиты от возможного нападения, открытого или из засады. Сейчас лорд де Жерве охраняет Магдалену и твои владения. Когда ты окажешься там, он сможет вернуться ко мне на службу.
Герцог снова дернул себя за бороду.
— Я нуждаюсь в нем и его советах. Крестьяне становятся непокорными, а проклятые лолларды (Последователи религиозного реформатора Джона Уиклифа, активно выступавшие против папства, церковного землевладения и социального неравенства. Подвергались жестоким преследованиям.) пользуются любой возможностью, чтобы затеять смуту. Дошло до того, что король и его министры не имеют ни минуты покоя из-за воя наглой черни.
— Я немедленно соберу войско, господин мой герцог, — пообещал Эдмунд, тоже поднимаясь. Но ноги по-прежнему дрожали, а глаза заволокло дымкой. — Из своих вассалов.
— И реквизируй моим именем все корабли, которые тебе понадобятся, — велел Ланкастер, отмахиваясь с беспечностью принца от всех возможных претензий владельцев торговых судов. — Надеюсь уже через три недели проводить тебя в путь.
Но утром Эдмунд проснулся, снедаемый лихорадкой, той, которая терзала его в первые дни выздоровления. Он провалялся на одре болезни еще месяц, а когда наконец оправился, оказалось, что началась весна, а вместе с ней частые для этого сезона штормы и наводнения, державшие все корабли в гавани. Только в конце апреля удалось собрать силы, достаточные для путешествия во Францию.
Теплым апрельским утром полуодетая Магдалена стояла у окна спальни, рассеянно гладя твердую округлость живота. Сегодня ребенок отчего-то притих по сравнению со вчерашним днем, и она еще удивлялась этому обстоятельству, когда из нее с легким шумом исторгся поток воды.
Магдалена, не веря глазам, уставилась на лужу у своих ног.
— Эрин! Эрин!!! — почти взвизгнула она.
— Что случилось, госпожа? — спросила служанка, выбегая из гардеробной, где раскладывала груды белья, только что принесенные из прачечной.
— Смотри! — вскрикнула побелевшая Магдалена, показывая на пол. — Это вылилось из меня!
— Ничего страшного, госпожа, — спокойно ответствовала служанка. — Дитя просится на свет.
