P.S. Пожалуйста, пригласите на встречу своего друга Андрея Петровича Ромашкина».
«Интересно, – подумал я, – какое отношение к обмену билетов имеет особая канцелярия военного министра» – и показал записку Ромашкину:
– Андрей Петрович, как мыслите, не будем заставлять ждать Григория Федоровича?
– С удовольствием составлю вам компанию. Мне здесь как-то не очень понравилось и романсы тут дурные, – произнес Ромашкин, и когда мы уже поднимались из-за стола, добавил: – Думаю, вам стоит знать, что когда я уезжал из Лондона, Смирнов передал мне стопку писем, и одно из них, возможно, было как раз этому поручику. По крайней мере, инициалы совпадают. Надеюсь, ничего противозаконного мы не совершили?
– Все на благо государства, – полушутя ответил я. – Оружие у вас с собой?
– Шутить изволите, я с ним только ночью расстаюсь. И то в пределах досягаемости. Хорошо хоть жена понимает.
Густой плотный снег валил на тротуары и мостовые. Северная Пальмира просто тонула в белоснежных хлопьях, и лишь зажженные костры хоть как-то освещали дорогу. Поставленная на полозья карета, с упорством обреченного прокладывала путь, чтобы уже через пару минут от проложенной колеи не оставалось и следа. По мере того, как мы углублялись в заснеженные улицы с выходящими на них величественными фасадами темных особняков, во мне нарастало странное ощущение нереальности окружающего. Город, который я оставил за стенами гостиницы всего несколько часов назад, пропитанный влиянием итальянских архитекторов, жемчужина страны, не был больше Петербургом. Едва освещенный, пустынный, оказавшийся во власти обрушившейся на него непогоды, словно украденный величайшим вором – ночью, этот город напоминал призрака, которого уже давно нет в помине. Те редкие прохожие, что попадались нам по пути, похожие скорее на торопливые тени, укутанные по глаза, вовсе уже не напоминали подлинных жителей северной столицы, видимых мною поутру, горделивых эстетов, основоположников особого социального порядка, повлиявших, на целую цивилизацию шестой части суши. Скорее они походили на героев повестей незабвенного Николая Васильевича, где «главная выставка всех лучших произведений человека» канула ни во что.
Громада дома, выросшая перед нами, была освещена кострами, и они как бы подчеркивали контуры здания, с огромными окнами вдоль его сторон, выглядевшие как театральная декорация погруженная снегопадом в белое забытье. Ведущая с двух сторон лестница заканчивалась обитой гвоздями с крупными шляпками и бронзой дверью, которую обрамляли фигуры атлантов, поддерживающих балкон, где намело огромный сугроб. В особняке, куда мы приехали, во многих окнах горел свет, и как бы все напоминало рассерженный муравейник. Десятки людей сновали туда-сюда, словно и не кончался световой день, а вместе с ним и рабочее время. Уточнив у дежурного унтер-офицера, как разыскать Орлова, мы прошли в сопровождении юноши в мундире фурьера по коридору направо, и вскоре были приглашены в небольшой кабинет.
– Добрый вечер, господа! Какое счастье видеть вас, наконец, у себя и какое несчастье не иметь возможности принять вас раньше, – сказал хозяин кабинета, выйдя из-за стола нам навстречу и тут же представился: – Орлов Григорий Федорович, поручик Особой канцелярии Военного министра. Сразу прошу извинить меня за столь позднее приглашение. Непогода… Прошу, располагайтесь. Меня поставили в известность четыре часа назад, но кое-что о вас я уже знаю. Вы, – обращаясь ко мне, – Алексей Николаевич. А вы, – в сторону Ромашкина, – несомненно, Андрей Петрович. Не знаю, чем вы так растрогали Якова Ивановича, но старик отзывался о вас лестно. Таких эпитетов я от него никогда не слышал. Надеюсь, вы уделите мне толику времени и расскажете, как он там. А теперь, Алексей Николаевич, если вам удобно… – Орлов повернул голову в сторону Ромашкина.
– Мне удобно. Андрей Петрович ко всему прочему мой поверенный.
– Это совершенно меняет дело, – воодушевленный полученной информацией, сказал Орлов. Глаза его превратились в щелочки, а губы растянулись в притворно-веселой улыбке. – Не беспокойтесь: я не отниму много времени.
