— Да ты и ходить-то толком не могла с твоим животом, какой тебе был Париж! — Я рассмеялась и переместила малышку Грету на другое колено, чтобы она оставила в покое мой крест. — И нечего тебе расстраиваться: Франция теперь часть рейха, так что ты можешь поехать туда, когда только пожелаешь.
— Ты столько красивых платьев оттуда привезла! Здесь такого не достать. Я так хотела пойти с тобой по магазинам в Париже!
— Ну и зачем мне теперь все эти платья? Я их и надеваю только на приёмы и по редким выходным. А в остальное время — форма, форма, форма. Тошнит уже от серого! Так что не жалуйся. Тебе хоть что-то поярче можно носить.
Урсула улыбнулась и покачала головой.
— Ну а ты зато часто путешествуешь по работе.
— Поверь мне, это не те путешествия, в которые ты бы хотела отправиться.
Урсула удивлённо на меня взглянула.
— О чем ты? В прошлый раз когда мы ездили в Польшу, мы так прекрасно провели время!
— В прошлый раз мы были туристами в большом городе. Я не еду в город, я еду в лагерь, и уж поверь мне, это последнее место, куда мне хотелось бы ехать.
— Зачем тогда согласилась?
Я пожала плечами.
— Я брата почти год не видела. У его писем совсем не хороший тон. Он и так-то не рад был, когда его надзирателем в гетто назначили, а с тех пор как его перевели в Аушвиц… Не знаю. Я очень за него переживаю. Мне повезло, что группенфюреру Гейдриху нужен стенограф для инспекции, и я чуть ли не на коленях его умоляла взять меня на должность, чтобы поехать с ним. Так я хотя бы смогу увидеться с Норбертом, поговорить с ним, расспросить обо всём, посмотреть, как ему там живётся… Может, удастся потом упросить группенфюрера Гейдриха перевести его сюда, в Берлин.
— Думаешь, он согласится?
— Не знаю. Он не тот человек, который обычно делает одолжения своим подчинённым, но я всё же надеюсь на лучшее.
Генрих тоже не был в восторге от моей предстоящей поездки. До самого последнего дня, когда я уже паковала свою сумку, он продолжал спрашивать, не передумала ли я. В конце концов, когда я больше не могла игнорировать его хождение за мной по пятам, я села на кровать, всё ещё держа запасную форменную блузку в руках.
— Генрих, ты же понимаешь, я не могу не ехать. Мне нужно увидеться с Норбертом. Хочу убедиться, что у него всё хорошо.
— А ты не подумала, что кроме Норберта ты увидишь ещё и бараки и самих заключённых, и причём вблизи?
— Подумала.
— Это не то место, в которое стоит ехать женщине.
— А что до еврейских женщин, которым приходится там жить и работать?
— У них не было выбора.
— Как и у моего брата, судя по всему. — Я поместила блузку в сумку и погладила место рядом с собой, приглашая Генриха сесть рядом. — Может, мне удастся уговорить группенфюрера Гейдриха его куда-нибудь перевести.
Генрих вздохнул и сел рядом.
— Я за тебя переживаю. Сорвёшь ты себе всё прикрытие.
— Почему это я сорву себе всё прикрытие? — Я искренне удивилась его словам. В конце концов, я ехала всего лишь как член инспекции и ничего нелегального там делать не собиралась.
— Ты не выдержала вида одной единственной девочки, которая мучилась от жажды, когда твои родители уезжали. А теперь представь себе сотни голодных, измученных, избитых детей, похожих больше на скелетов, чем на нормальных детей, которые будут смотреть на тебя своими огромными, умоляющими глазами. Ты опять начнёшь свои протесты, и Гейдрих тебя прямо там и оставит, с ними вместе.
Об этом я, признаюсь, не подумала. Или, вернее сказать, старалась не думать.
— Я не начну никаких протестов, обещаю. Просто буду ходить за ним след в след, уткнув голову в блокнот, стараясь не смотреть по сторонам. Идёт?
Генрих грустно кивнул и поцеловал меня в лоб.
— Скажешь, когда соберёшься. Я отвезу тебя на станцию.
Он вышел из комнаты, а я снова задалась вопросом: как моя жизнь настолько сильно изменилась всего за каких-то три года? Всего три коротких года назад я была обычной беззаботной девушкой с любимой работой в театре, окружённой любящей семьёй, живущей в чудесном доме, с замечательными друзьями, мечтами, надеждами… Что случилось с той девушкой? Дом был отписан партии на основании переезда моих родителей «на постоянное жительство в Швейцарию по состоянию здоровья», брат был вынужден вступить в ряды СС, а балетные пуанты и пачка превратились в серую форму, сапоги и капсулу с цианидом, спрятанную в кресте. Рейх всё это у меня забрал.
Я дотронулась до орла, нашитого на левый рукав форменного кителя и вдруг устыдилась собственных мыслей. На что я жаловалась? Я всё ещё была жива. Моя семья была в безопасности, а не загнана в один из лагерей, как остальные. У меня был чудесный муж и возможность сражаться против моего ненавистного правительства, и уже это вызывало у меня улыбку. Я решительно встала, надела свою форменную пилотку, перчатки, взяла сумку и направилась вниз. Нытьём делу не поможешь, а вот работой, пусть нелегальной, пусть опасной — очень даже. Значит, буду работать.
* * *
— Принести вам что-нибудь поесть, Аннализа? Может кофе?
Я улыбнулась двум офицерам, стоящим в дверях купе, но покачала головой.
— Нет, благодарю вас, я сыта.
— Вы уверены? Мы прибываем всего через полчаса, а потом одному богу известно, когда нам удастся перекусить.
— Уверена. Я правда не голодна. Но всё равно спасибо.
Они кивнули и закрыли за собой дверь. Я была единственной женщиной среди официальной инспекции СД, состоящей из двадцати человек и, нужно было отдать им должное, мои коллеги всю дорогу обращались со мной как с принцессой. Они во всю расстарались, чтобы я заняла самое удобное место у окна, помогли мне с моей сумкой, приносили мне кофе и даже выходили из купе, когда хотели закурить. Я была более чем рада, что группенфюрер Гейдрих, не любивший компанию, занял отдельное купе со своим адъютантом, и мне не приходилось видеть его лица до самой Польши.
Мои компаньоны вернулись как раз, когда поезд начал замедлять ход, и всего через несколько минут мы сошли на перрон, чтобы остаток пути проделать на машинах. Мы могли бы доехать до нашего пункта назначения и на том же поезде, но Гейдрих считал это «безвкусным», ехать по той же дороге, по какой в Аушвиц возили евреев.
Я слышала отдельные вещи о концентрационных лагерях, но сама там, естественно, никогда не бывала, и потому очень нервничала, когда мы подъехали к воротам с надписью «Работа освобождает». Даже офицеры, ехавшие со мной в одной машине, прекратили их шутливую до сих пор болтовню и осматривались теперь по сторонам с задумчивыми лицами. Сама атмосфера за воротами была гнетущей и почти физически давящей, и я начала понимать, почему Норберт это место на дух не переносил.
Как только мы вышли из машины, я немедленно заняла место рядом с адъютантом группенфюрера Гейдриха и приготовила блокнот с ручкой, на случай если ему что-то потребуется записать. Гейдрих тем временем представлял членов инспекции коменданту лагеря, Рудольфу Хессу. Последний не скрывал удивления при виде женщины в составе инспекции и вопросительно взглянул на Гейдриха, когда речь дошла до меня.
