– Слушай, может, ты беременна? – огорошила меня Динка.
– П-почему?
– Ну, ты так ревела, когда… ну, после Дениса, – пояснила она.
– Если только от святого духа, – высказалась я и разревелась еще сильнее.
Слезы широким, ничем не сдерживаемым потоком уносили все мои проблемы, мне становилось легче, легче, легче… пока вконец озверевшая Динуля не приволокла с кухни кувшин с холодной (и очень мокрой, смею вас заверить) водой.
– Только во благо! – воскликнула она и перевернула кувшин мне на голову.
С минуту я таращилась, как рыба, выброшенная на лед. Потом разоралась так, что, наверное, было слышно даже в соседнем микрорайоне. А потом, как водится, раздался звонок в дверь. Я стояла мокрая с головы до ног.
– Как ты могла! Допустить! Чтобы я! В таком виде! – шипела я, но Костя уже вошел в комнату, и мы встретились взглядом.
Боже мой, невозможно описать, что я испытала, увидев его. С этими прекрасными, сухо поджатыми тонкими губами, с его худющей фигурой, которой не страшны никакие оладьи, с его острым, выразительным взглядом карих глаз. О господи, таких же точно глаз, как и у моего Костика! Боже, он его сын, он точно его сын. Вот он, ответ на все мои молитвы. Вот что значил мой странный сон перед родами. Простить ребенка! Его простили. Он сын Константина Прудникова, это все меняет.
– Н-да. Я так и думал, что застану что-то примерно в этом духе, – оглядывая меня, вымолвил Костик. Именно вымолвил, а не сказал или там произнес.
– Проходите, гости дорогие, не стесняйтесь, – самым дурацким образом ерничала Динуля.
– А можно, я останусь с этой мокрой женщиной наедине? – спросил Костя тоном, исключающим отрицательный ответ.
– Никак нет, – отдала ему честь Динка.
– Почему? – Костя повернулся и посмотрел на нее.
– Потому что я-то сейчас уйду, конечно. Но кое-кто все равно останется.
– Кто? – тупил мой ПП.
– Ну, один молодой человек. Он сейчас спит на кухне.
– Это… ребенок? – проявил поразительную догадливость Константин. И тут же устремился на кухню, где долго, очень долго, гораздо дольше, чем я была готова терпеть, смотрел на спящего Костика. Он осмотрел его издалека, потом подошел к нему поближе, потом вплотную и приблизил глаза к милому маленькому спящему лицу. Я страшно злилась, что, как и всегда, по Костиному выражению нельзя было даже предположить его реакции. Его мозг – это всегда засекреченный объект.
– Ну, я пошла? – тихонько бросила фразу в тишину Динка.
Я кивнула, и дверь закрылась. Мы остались с Костей одни. Вернее, мы остались с Костями одни.
– Знаешь, я так долго думал обо всем, что произошло, – после долгой паузы заговорил мой муж. – Я ведь тогда уехал. Динка мне позвонила, и я сразу, как только узнал, что ты родила, написал заявление и уехал работать в Европу. Меня давно звали.
– Это здорово, – сказала я просто для того, чтобы что-то сказать. Меня совершенно не радовала мысль, что Костя теперь работает в Европе.
– Ничего здорового. Я там весь извелся. Полгода уговаривал себя, что мне нет до тебя никакого дела. Даже думал начать разводиться, но так и не дошел до адвоката. Еще полгода я уговаривал себя, что тебе нет до меня никакого дела…
– Это не так! – возмутилась я. – Мне без тебя очень плохо, мне было очень тяжело.
– Почему?
– Я… потому что я к тебе привыкла, – вдруг ни с того ни с сего ляпнула я. А вдруг я скажу ему, что люблю его, а он уйдет? Мне стало страшно.
– А… ну, я тоже к тебе привык. И к ребеночку. – Вдруг в его голосе показалась болезненная нотка. Костя дернулся и посмотрел на спящего сына. На нашего сына. – Но думал, отвыкну. Бросают же люди курить.
– Да уж, – усмехнулась я. – Аналогия так себе.
– Послушай, я ехал к твоей маме, потому что мне сказали, что ты теперь живешь у нее. Это было ужасно, но я ехал, чтобы увидеть ребенка. Я вдруг решил, что мне очень важно, чей он. Ну, и если он мой, то я тогда… не знаю… буду заботиться и т. п.
– Понятно, понятно.
– Тебя не оказалось. – Костя взмахнул рукой. – Не оказалось! И мне стало так больно, так обидно, что я просто набросился на твою мать с упреками.
– Я знаю, – кивнула я. – Она мне говорила.
– Говорила? Ну, надо будет извиниться. Я там с ужасной ясностью понял, что ехал увидеть тебя. ТЕБЯ, и мне стало страшно.
– Почему? – огорчилась я.
– Потому что я вовсе не хочу тебя любить. Но… получается, что люблю. И хоть ты мне изменила, этот год без тебя был просто ужасен. От одиночества мне даже показалось, что в тех твоих словах о том, что измена – решение двоих, есть свой резон. И что я тоже некоторым образом виноват.
– Нет, нет. Виновата только я… – залепетала я, потому что и того, что он сказал, было для меня слишком много. Я не могла поверить, что я слышу все это от него.
– Перестань. Я тоже тот еще дурак. Вот лежит и спит мой сын. – Он деловито ткнул в сторону Костика. – И мне, оказывается, все равно, кто его биологический отец. Я думал, что это важно и что я это пойму, лишь только взгляну на него. Ну, так вот. Я ничего не понял.
– Это потому что он спит.
– Неважно. Я ждал его много лет и еще несколько месяцев. Это просто ужасно, что я не видел его столько времени, – сердито ворчал мой муженек, а я уже украдкой вытирала слезы, потому что понимала: он пришел, чтобы остаться. Чтобы забрать нас, чтобы мы снова были вместе. – Ты что, плачешь? О господи, опять ты плачешь. Как же я от этого устал еще за твою беременность.
– Есть только один способ остановить это, – улыбнулась я.
Костя нерешительно переступил с ноги на ногу, потом кивнул, подошел ко мне и поцеловал. Я стояла, прижавшись к нему, чувствуя тонкий запах туалетной воды «Фаренгейт», и понимала, что этот запах, исходящий от кожи именно этого мужчины, – единственное, чего мне не хватало для полного счастья. Мне показалось, что мы так простояли целую вечность. Но вечность кончилась, потому что на кухонном диванчике заворочался мой сын. То есть наш сын. Он открыл свои чудесные, такие похожие на папины, глазки и тут же завопил. Еще бы! Какой-то посторонний (на его взгляд) мужик сцепил в объятиях его любимую маму и целует! Такая роскошь доселе была дозволена лишь ему – малышу!
– Ой, прости. Костик проснулся. Я сейчас, – засуетилась я, хватая на руки мое сокровище. А муженек застыл с открытым ртом.
– Кто? Кто проснулся?
– Костик. А ты что, не знал? – поразилась я.
Константин Прудников выхватил из моих рук своего сына, долго всматривался в его глаза, в его черты, еле сдерживая восхищение, хоть Костик-младший и истошно орал. Потом он порывисто протянул сына мне, закрыл лицо руками и прорычал:
– Я дурак!
