1980. Лейпциг
В приемном покое сидит зеленоглазая темноволосая девочка с подвязанной рукой, рядом с ней отец. Эрих на секунду останавливается в дверях и вдыхает поглубже — нет, конечно, опять показалось, это не может быть Зиглинда. С ним время от времени такое случается: она мерещится ему в вагонах эс-бана, в проезжающих машинах, в отражениях витрин и в лицах пациенток, приходящих к нему с порезами и переломами.
— Что случилось? — привычно спрашивает он, осторожно освобождая руку девочки и ощупывая опухшее запястье.
— Упала с перекладины, — отвечает та. — Отвлеклась.
— У нее отборочные соревнования через три недели, — вмешивается отец, сжимая здоровую руку дочери.
— Соревнования?
— Она новая Комэнеч[31]! Все так говорят. Пе-релом?
— Нужно делать рентген. Но вообще больше похоже на растяжение связок.
— Отлично, — откликается девочка.
— Отлично? — переспрашивает мужчина, который, возможно, вовсе и не ее отец. — Отлично?
Эрих подвязывает руку обратно.
— Давайте дождемся результатов рентгена.
Он видел эту девочку по телевизору несколько месяцев назад, когда показывали московскую Олимпиаду. Она крутилась и извивалась на экране, как рыбка.
— Папа, мама, смотрите! — кричат Карина и Штеффи, танцуя по комнате на носочках и перепрыгивая через стулья.
На экране телевизора та девочка, похожая на Зиглинду, соскакивает со снаряда и замирает на долю секунды, восстанавливая равновесие. Перед глазами Эриха всплывает полуразрушенный Берлин: они с Зиглиндой взбегают на обломки, подначивая друг друга, а фрау Хуммель кричит снизу: «Вы сломаете шеи! Разобьетесь!»
Эрих не сказал домашним, что лечил эту девочку из телевизора. На экране идет повтор ее выступления, и он не может оторвать глаз: вылитая Зиглинда, целая и невредимая, летит к нему через прожитые годы. Поворот в замедленной съемке — как подарок на память. Эрих вспоминает об улье с лицом Луизы, дедушкиной первой любви, который он сам вырезал. Мы создаем копии тех, кого потеряли, и храним их, как талисманы против неумолимого хода времени, — наполняем роем воспоминаний, сладостных и легкокрылых.
Карина и Штеффи кланяются, Беттина хлопает.
— Сколько баллов? — наперебой спрашивают девочки. — Кто выиграл?
— Ничья, — заявляет Эрих.
— Обе выступили замечательно, — поддакивает Беттина.
Девочки унаследовали от матери рыжие волосы и бледную кожу, а вот на Эриха они совсем не похожи. Правда, Беттина то и дело замечает в дочерях черты Кренингов, например, в манере Штеффи смеяться или в привычке Карины наклонять голову.
— Не забывай, — замечает Эрих. — Кренинги мне не родные.
— И слава богу! — восклицает Беттина.
Она видела мать мужа всего однажды, на свадьбе, и не разрешала возить к ней девочек. «Эта женщина» называла она свекровь, «эта нацистка». Эрих не спорил.
Вечером, пока Карина и Штеффи чистят зубы и натягивают пижамы, Беттина замечает:
— Следующая Олимпиада пройдет в Лос-Анджелесе.
— Да? — отзывается Эрих.
Телевидение закидывает их новостями: иностранное высокопоставленное лицо посетило завод-передовик, местное официальное лицо торжественно открыло многоквартирный дом для семей из Марцана.
— План такой, товарищ: готовим дочерей к Олимпиаде и вместе с ними выезжаем под видом тренеров.
Эрих понимает, что жена шутит. Это их давняя игра — выдумывать планы побега за границу. Но даже дома, даже в их собственной кровати он по привычке делает ей знак говорить тише. Везде есть уши. Лучше использовать шифр или говорить под шум воды. Много лет назад в студенческом кафе, когда они с Беттиной отмечали день рождения, он заметил женщину за соседним столиком, которая старательно записывала их болтовню. Шампанское ударило в голову, и они, потеряв всякую осторожность, вслух составляли планы побега: гигантская катапульта из эластичных бинтов, реактивный ранец на тяге из маринованного лука, пара телескопических ходулей. Позднее он замечал щелчки в телефонной трубке и слежку на улице. Словно за плечом всегда была тень.
