Человечки кружатся в танце, у женщин раздуваются юбки. Сегодня человечки в хорошем настроении: они кивают друг другу, улыбаются, открывают и закрывают рты, словно разговаривают.
Вильма прекрасно знает, что никаких человечков на самом деле нет. Они – лишь симптомы, проявления синдрома Шарля Бонне, такое бывает у многих в ее возрасте, особенно при проблемах со зрением. Ей повезло – ее проявления, или чучики, как зовет их доктор Прасад, по большей части безобидны. Они лишь изредка злобно гримасничают, или разбухают и становятся огромными, или рассыпаются на фрагменты. Даже когда они сердиты или обижены, это не имеет никакого отношения к Вильме, поскольку они явно не замечают ее существования. Доктор говорит, что это в порядке вещей.
Как правило, чучики ей симпатичны; хорошо бы они с ней еще и разговаривали. Впрочем, когда она поделилась этой мыслью с Тобиасом, он сказал: «Берегитесь желаний, они сбываются. Первое: вдруг они начнут трещать так, что не остановишь? Второе: кто знает, что именно они будут говорить». Вслед за этим он начал рассказывать об одной из своих многочисленных любовных связей; дела давно минувших дней, конечно. Женщина была потрясающе красива, с грудями индийской богини и бедрами греческой статуи (Тобиас склонен к архаизмам и преувеличениям), но стоило ей открыть рот, и она изрекала такие банальности, что Тобиас чуть не лопался от подавляемого раздражения. Чтобы заманить ее в постель, он устроил целую военную кампанию, длинную и трудоемкую; понадобились шоколад, золотая коробка шоколадных конфет в форме сердца. И шампанское, но от шампанского богиня не прониклась желанием, а только стала еще глупее.
По словам Тобиаса, глупую женщину соблазнять гораздо труднее, чем умную, потому что дуры не понимают намеков и не способны уловить связь между причиной и следствием. Такая даже не понимает, что если ее покормили ужином в дорогом ресторане, за этим неминуемо, как день за ночью, должно последовать ее согласие раздвинуть идеальные ноги. Было бы бестактно, решила Вильма, намекнуть ему, что пустой взгляд и недогадливость весьма удобны для красавиц, и почему бы не отобедать в дорогом ресторане, если в качестве оплаты можно отделаться хлопаньем больших, бессмысленных, сильно подведенных глаз. Она помнит, как женщины перешептывались, выйдя в дамскую туалетную «попудрить носик» – помнит, как они заговорщически хихикали и обменивались полезными советами, рассказывая друг другу, как доверчивы мужчины, и одновременно подкрашивая губы и брови. Но зачем расстраивать галантного Тобиаса? Если он узнает сейчас, это уже не принесет ему пользы, а лишь омрачит его нежные воспоминания.
– Жаль, что мы с вами тогда не были знакомы, – говорит Тобиас Вильме, прерывая отчет о шоколаде и шампанском. – Только искры полетели бы!
Вильма пытается понять, что он имеет в виду: что она умна, а следовательно, ее легко затащить в постель? Или было легко. Понимает ли он, что другая на ее месте могла бы и обидеться?
Нет, не понимает. Эти слова задумывались как комплимент. Он, бедняжка, не нарочно – просто у него, по его же словам, примесь венгерской крови. Так что Вильма не прерывает его, и он продолжает молоть языком – божественная грудь, мраморные бедра и прочее. Вильма даже не язвит, если Тобиас повторяется и рассказывает про одну и ту же интрижку несколько раз. А ведь когда-то она не удержалась бы. Вильма напоминает себе, что здесь, в этом месте, нужно быть добрыми друг к другу. «У нас больше ничего не осталось, кроме нас самих».
Если в двух словах, то дело в том, что Тобиас пока еще видит. Вильма не может позволить себе раздражаться из-за избыточных описаний давно ушедших красоток, пока Тобиас способен выглянуть в окно и рассказать, что происходит снаружи, на территории «Усадьбы «Амброзия»», по ту сторону внушительной парадной двери здания. Вильма хочет быть в курсе происходящего – если что-то происходит.
Она щурится, вглядываясь в специальные часы с крупными цифрами, потом сдвигает их вбок – боковое зрение у нее лучше. Как всегда, время более позднее, чем она думала. Она шарит на тумбочке у кровати, находит зубной мост и вставляет его на место.
Человечки – сейчас они кружатся в вальсе – даже с шага не сбиваются: ее фальшивые зубы их не интересуют. Впрочем, если вдуматься, они вообще никого не интересуют, кроме самой Вильмы и, возможно, доктора Штитта, если он еще пребывает в царстве живых. Именно доктор Штитт убедил ее – давно, уже лет четырнадцать-пятнадцать назад, – что лучше выкорчевать несколько больших коренных зубов, которым все равно уже недолго осталось, и поставить импланты, чтобы было куда крепить мост, если он вдруг понадобится в будущем. А он понадобится, сказал доктор Штитт, поскольку зубы Вильмы не застали всеобщее фторирование и должны скоро выкрошиться, подобно мокрой штукатурке.
– Когда-нибудь вы меня поблагодарите, – сказал он.
– Если доживу, – ответила она со смехом. В том возрасте она еще любила походя пошутить о смерти, подчеркивая, какая она бодрая старушка.
– Вы будете жить вечно, – сказал доктор. Это прозвучало скорее как предупреждение, чем как попытка ее подбодрить. Впрочем, возможно, доктор лишь с приятностью думал о том, что она еще долго будет его пациенткой.
Но она в самом деле дожила и теперь в самом деле ежеутренне возносит безмолвную хвалу доктору Штитту. Остаться без зубов было бы очень неприятно.
Вставив безупречную белую улыбку, она выскальзывает из постели, нащупывает ногами махровые тапочки и идет в ванную. В ванной она пока справляется: знает, где что, и потом, не сказать, что она совсем ничего не видит. Глядя искоса, она пока получает довольно сносную картину, хотя слепое пятно в середине поля зрения расползается – как и предсказывали врачи. Слишком много играла в гольф без темных очков, каталась на яхте – из-за отражения от воды получаешь двойную дозу ультрафиолета. Но кто тогда об этом знал? Считалось, что бывать на солнце очень полезно. Здоровый загар. Они намазывались детским маслом и подрумянивались, как блинчики. Загорелые и гладкие, как жаренный на вертеле кролик, ноги так хорошо смотрелись по контрасту с белыми шортами.
Макулярная дегенерация. Очень противное слово «макулярный», напоминает макулатуру. «Видно, мне пора в утиль», – шутила Вильма сразу после того, как ей поставили диагноз. Когда-то она любила храбро шутить.
Одевается она тоже пока сама, при условии, что на одежде нет пуговиц: два года назад (или уже больше?) она полностью избавилась от пуговиц. Остались лишь застежки-липучки и молнии – только молнии должны быть зашиты на конце, потому что вдеть одну маленькую штучку в другую Вильма уже не в состоянии.
Она приглаживает волосы, шарит рукой, нащупывая убежавшие невесомые прядки. В «Амброзии» свой салон красоты, хвала небесам, и на стилиста Сашу можно положиться – он держит ее волосы в порядке. Больше всего во время утренних приготовлений Вильму раздражает собственное лицо. Она едва различает его очертания в зеркале: пустота в форме лица, наподобие стандартных юзерпиков, которые когда-то использовались в социальных сетях, пока не добавишь собственную картинку. Поэтому никакого подкрашивания бровей, и о туши для ресниц можно забыть, и о губной помаде тоже – хотя в припадке оптимизма Вильма иногда рисует себе рот, надеясь, что попадает куда надо. Может, рискнуть сегодня? А вдруг она в результате будет выглядеть как клоун? Хотя кого это волнует?
