Книга Все хорошо! - Татьяна Белкина

— Эмилия Николаевна, а не разрешите ли мне на место этого молодого человека перебраться?

— Да-да, конечно! Огромное спасибо вам, Борис Израилевич. Опять вы нас выручаете!

— Нет-нет, я и вправду у окна не люблю сидеть. Как будто за Богом в его же доме подглядываешь. Ну, это я к слову…

— Иди, Нелюбин, к друзьям своим. Тебе Борис Израилевич место уступил, у окна. А поблагодарить — язык отсохнет? Кстати, где Федор? Я вас спрашиваю, джентльмены! Где Митрюков? Как — в туалете? Он же закрыт. Специально для Митрюкова открыли? Весьма предусмотрительно. Что за слезы, Вера? Какую еще помаду? И что теперь, из-за Диора рейс отменять? Потеряла и потеряла. В скай-шопе купим. Нелюбин, будь добр, шило вытащи из одного места и пиэспи свой убери. Нельзя во время взлета. Еще раз попрошу, все телефоны, плееры, компьютеры выключить. Уважаемые родители, это и к вам относится. Да-да, простите, сажусь. Спасибо вам еще раз, Борис Израилевич. Сашка Нелюбин меня с ума бы свел, пока до Москвы летим.

— Что-то долгонько мы рассаживаемся. Сдается мне, ждем кого-то. Хотите конфетку, Эмилия Николаевна?

— Да. С удовольствием. Боже, это опять Пироговых нет! Вот ведь семейка. Чуть нас с рейса из-за них не сняли. Ваське кто-то из новых друзей подарил зеленый берет на память, с надписью «Иквот а-Барзель». Есть тут такая бригада бронетанковая, может, слышали? Всю дорогу всех доставал, берет этот уморительно так демонстрировал да приговаривал: «И вот оборзел» — и руками разводил. Весь автобус со смеху умирал, а службе охраны в аэропорту надпись не понравилась. Забрали у Васьки берет. Потом у папаши его в багаже сувенирный «узи» отыскали, а мамочка, супермодель наша, грязью с Мертвого моря запаслась. Оказывается, у этой грязи состав почти как взрывчатка. В общем, семейку террористов пока обезвредили, у меня чуть второй инфаркт не случился. А, вот и они — еле сумки из дьюти-фри волокут. Главное, успели! Смотрите, Борис Израилевич, Васька Пирогов сейчас Сашку Нелюбина с вашего места сгонять будет. Он тоже с Одинцовым и Митрюковым в друзьях. Корнеты. Сиди, сиди, Нелюбин. «Поздно приходящим — кости». А ты, Пирогов, возвращайся в лоно семьи. О, сумка нашлась! Огромное спасибо! Маша, вот твоя авоська, растеряша. Минуточку, девушка, я только сумку в полку багажную положу.

— Эмилия Николаевна, голубушка, уже успокойтесь, пожалуйста. Присядьте. Расслабьтесь. Со мной побеседуйте, а то за две недели двух минут для меня не нашлось. Как раз про дела вашего театра и нашего фонда поговорим.

— Да, да. Конечно. Вы уж меня извините, Борис Израилевич. Я очень вашу поддержку ценю. Русский фонд такое важное дело делает! Мы с театром в девяностые только благодаря вам выжили. И сейчас вон какой конкурс помогли организовать. Со всего мира дети собрались. И из Америки приехали, и из Германии. Меня больше всего японцы поразили со своим театром кабуки. Это просто поразительно — какая пластика! Федор, куда? Какой туалет, что у тебя, медвежья болезнь случилась? Зачем ты все финики враз съел? Ты же их в подарок вез. Девушка, простите нас, бога ради. Он быстро.

— Милочка, можно, я вас, как прежде, по имени называть буду? Вы только не волнуйтесь так. Все же на месте. Уже домой летим. Присядьте, дорогая, отдохните, на вас же лица нет.

— Да, пожалуй. Никак расслабляться не научусь. Меня Оленька ругает все время, дочка старшая. Она у нас доктор. Младшая, Маруся, — учитель, в мою породу. Мама всю жизнь в школе проработала. А я чужих детей музыке и танцам учу, а своих не выучила. Даже школу музыкальную не закончили. Вот внучка, Верочка, у меня занимается, с нами летит. Уже знакомы? Да, королевой была. Ну уж, «необыкновенная»… Данные, может, и неплохие, но не для профессионального балета. Нет, как же я все-таки вам благодарна за этот чудесный праздник, просто нет слов!

— Нет слов — и не надо. Помолчим. Послушаем стюардессу нашу. Про безопасность и все такое. Вот и полетели. Какой хороший пилот, моментальненько скорость набрал! И самолет хороший. Я «Трансаэро» очень уважаю. Хотя обычно в Израиль «Эль-Алем» летаю. Но сейчас так рад, что с вами вместе, да еще и рядом сесть довелось.

— Боже, что за несчастье! Снова турбулентность. Как же этот Израиль далеко. Ненавижу летать. Так сердце давит… Всю жизнь мучаюсь с двумя вещами — с самолетами и еврейским вопросом. Причем удивительно, никаких даже мало-мальски еврейских корней в моей родословной и никакого отношения к авиации. Когда я родилась, отца забрали в армию и отправили в авиационную школу, но потом списали в инженерные войска по профнепригодности. Высоты боялся. А я в результате с ним уже только после войны встретилась. Потом этот процесс самолетный. Всю душу раскурочил, жизнь наизнанку вывернул. И надо же было так вляпаться, второй раз замуж выйти — и снова за самолет. Помните, у Маяковского «Товарищу Нетте — пароходу и человеку»? Так вот, Костя мой по аналогии — человек и самолет. Авиаконструктор. Слава богу, не летал. Только чертил в институте военном. Но самолет всегда у нас был на первом месте, а мы с девчонками — как получится.

— Не переживайте, Милочка, все нормально будет. Мы же над морем летим, здесь всегда турбулентность.

— Да я и не переживаю. Поздно уже переживать. Отпереживала свое. Только вот сердце что-то болит.

Вы не поверите, сколько слез из-за самолетов этих пролила. Я, может, вам отдыхать мешаю, Борис Израилевич? Простите, это у меня уже возрастные изменения, наверное. Словесный понос от волнения, как у Федьки Митрюкова.

— Ну что вы, что вы! Я как раз люблю побеседовать в спокойной обстановке. И где ж ее взять? Кругом бедлам. Все бегут, не знают куда. Вот только и осталось, что самолет. Вы, Милочка, продолжайте. Какое же имя у вас чудесное.

— Это третий мой крест. Из-за имени этого все и случилось. Как только маму угораздило в тридцать девятом в Сибири такое имечко ребенку дать! Она там в народном театре Эмму Бовари играла. Комсомолка романтическая — с синеблузочниками в Сибирь отправилась. Необыкновенная была мама моя. Я у деда в деревне вятской во время войны жила. Там все тоже было непросто. Но никакого декадентства. И родня вся деревенская — точно по статусу. А мама как будто из другого теста слеплена. Говорят, в бабку Анну. Та не из деревенских и пожила недолго. Какая-то темная история с ее смертью связана. А мама наполовину сиротой росла и аристократкой выросла. Ну, да я про имя. Сначала в деревне меня коровушкой дразнили. Там все коровы Милки да Зорьки. Но дед уже осторожный стал, больше коров не заводил, после того как три года Беломорканал рыл за Зорьку свою. Так бы там его и зарыли, если бы брат материн у Калинина не выпросил ему прощения.

— Как вы любопытно все рассказываете, Милочка. Что ж, дядя ваш с Михал Иванычем Калининым, значит, был знаком?

— Ой, Борис Израилевич, и не спрашивайте. Так все запутанно. Вроде он там в образовании что-то делал. Я его не застала. Меня мама когда в деревню привезла в сорок третьем, на него уже похоронка пришла. А к концу войны дед на четверых сыновей похоронки получил, а пятого из немецкого лагеря в Воркуту прямой дорогой направили. Чтоб от жизни лагерной не отвыкал. Там и скончался.