— И не ест. Приходится заставлять его, и сердце кровью обливается.
— Пожалуйста, — попросила Фенелла. — Не говори о нем так, словно его нет или он не в своем уме.
— Здесь твоя Фенхель, — произнесла она, обращаясь к Энтони. — Я приехала к тебе, я не буду торопить тебя, поскольку мне кажется, что нам обоим нужно время. Но мне ужасно хочется побегать, как мы бегали у канала, когда не могли ждать.
Энтони не повернулся к ней. Она думала, что каждое движение будет даваться ей с трудом, но это оказалось легче легкого. Она села рядом с ним на краешек кровати, затем положила голову на постель, зарылась носом в волосы на затылке. Повязка на шее пахла медово-ромашковой мазью, а волосы — лавандой, которой цирюльники вымывают вшей. Фенелла рассмеялась. Она судорожно искала слова, которые должны были заставить его повернуться, и смеялась, потому что у него был запах сада сэра Джеймса, как он пахнет в самый разгар лета. И смех разрушил неприкосновенность.
Он обернулся.
Глаза Энтони были широко открыты. Выражение в них отсутствовало, но взгляд не был ни слепым, ни равнодушным, а брови были по-прежнему черными как смоль. Волосы чисто вымыты, растрепаны после сна. От виска до скулы тянулась свежая, недавно зарубцевавшаяся рана.
— Ах, любимый мой, — произнесла Фенелла. — Сейчас я расплачусь, но ты не обращай внимания. Для тебя нет ничего нового в том, что я поливаю тебя слезами, когда целую.
На его скулах осталась только кожа. Фенелла нежно, едва касаясь, целовала его, а затем поняла, что такие поцелуи не лучше, чем водянистый суп для голодающего, и поцеловала Энтони крепче. Его кожа запылала. В памяти всплыли дни на черешне, когда от страсти она едва не свалилась с ветки. Она сошла с ума. Ей хотелось, чтобы Сильвестр ушел, чтобы она могла лечь рядом с Энтони и переспать с ним. «Я отлюблю тебя за все, что они с тобой сделали». На лице его двигались лишь глаза, следившие за каждым ее движением.
— Не страшно, что ты не можешь говорить, — храбро заявила она. — Это подождет, сколько ты захочешь. Но сейчас я скажу Сильвестру, чтобы он не давал тебе больше мяса, и тебе придется есть. Этого мы ждать не можем. Ты мучаешь Сильвестра, требуя от него, чтобы он сделал тебе больно, чтобы ты не умер от голода.
Энтони ни единым знаком не дал ей понять, что ему приятна ее близость, но при этом не сводил с нее взгляда. Она осталась сидеть рядом, держала его истерзанные руки, дула на его горячее от жара лицо, пока не закрылись глаза. Затем поцеловала его в лоб и на цыпочках вышла вместе с Сильвестром в кухню. Оттуда они вышли в небольшой, огороженный зеленым заборчиком огород, где сладко пахло травами и весенними овощами, уже вовсю разросшимися.
— Он постоянно спит, — произнес Сильвестр. — Совершенно обессилел.
— Покой пойдет ему на пользу, — ответила Фенелла. — Пусть спит.
— Думаешь, он поест, когда проснется?
— Да, — ответила Фенелла, — но наберись терпения. За моей повозкой ходят люди, которые толком не ели несколько недель. Они голодны, как волки, но желудки ослабли, и они ничего не могут в себе удержать. Им можно давать лишь крохи, иначе они заболеют.
Она увидела, что Сильвестр борется с чем-то, что вертится у него на языке и просится наружу.
— Скажи мне об этом, — попросила она. — Ты достаточно долго жил с этим один.
— Энтони тоже.
— Я знаю, — ответила Фенелла. — Но мы дети верфи. Никто из нас больше не будет один.
— В этой адской тюрьме они вливали в него воду через воронку, — выдавил он из себя. — У него надувался живот, словно шар, а затем они били его дубинками по животу, пока он не изрыгал из себя всю воду одним махом. Поэтому неудивительно, что человек, с которым так по-варварски обращались, разучился глотать.
— Неудивительно, — согласилась Фенелла.
— Неужели для тех людей, которые утверждают, будто защищают право Господа на земле, человеческое тело не священно? — заорал Сильвестр. — Я думал, что эта штука с водой самая страшная, что ничего более ужасного и придумать нельзя, но я ошибался.
— Расскажи мне.
— Когда я приехал в следующий раз, они вытащили из камеры человека, которого обвиняли в том, что он закидал священника сливами у собора Святого Павла. Они пристегнули его к доскам, развели в сторону руки и ноги, а затем положили сверху каменную плиту толщиной в два кулака и стали складывать сверху один вес за другим. Несчастный даже кричать больше не мог, и я уверен, что слышал, как под камнем у него треснули ребра. Фенелла, как мы можем называть себя христианами, если мы способны причинять подобное детям Божьим, его соли земной?
— Может быть, мы никак не должны себя называть, — пробормотала Фенелла. — Может быть, для нас больше нет названий.
— Рядом с ним стоял человек, такой же, как я, — продолжал Сильвестр. — Брат или друг, который не хотел бросать его под пытками одного и выл, как собака. Я поклялся себе: если сейчас придут, чтобы сделать то же самое с моим Энтони, я прыгну на эту чертову плиту и убью его… Чтобы его мучения наконец прекратились.
— Думаю, поэтому… — произнесла Фенелла и запнулась. — Поэтому мы можем называть себя христианами и вообще людьми — потому что некоторые из нас такие, как ты. — Она обняла его, не прижимая к себе. — Спасибо, что ты был с ним рядом. Спасибо, что ты выдержал это и защищал его.
— Но я же не защитил его! — возмутился ее друг. — Если бы вместо жалкого труса его другом был настоящий мужчина, он взял бы этот ад штурмом и вытащил Энтони оттуда.
— Если бы Энтони стал себя так позорить, он получил бы пощечину, как бы плохо ему ни было, — заявила Фенелла. — Человек, который пытается взять штурмом темницу епископа Винчестерского, идиот. Но мужчина, который не отходит от своего друга в час жесточайших мучений, в моих глазах стоит троих.
Сильвестр покраснел и поспешно опустил голову.
— Ты только посмотри, что от него осталось, — пробормотал он. — Они отрывали от него плоть по кусочку, вышибли достоинство из его тела, словно зерно из шелухи.
— Осталась жизнь, — ответила Фенелла. — Ты спас ее, потому что не бросил его одного. Потому что он знал: если мучения окажутся превыше его, ты прыгнешь на камень и покончишь с этим. Ты сберег его, а его способность к самоисцелению велика, Сильвестр. Ему нужно время, но он поправится. — Голос Фенеллы звучал твердо, ибо ей самой хотелось верить в это.
В следующий миг в сад вошел мужчина, клирик в белой мантии и черном койфе.
— О, прошу прощения. — От смущения он запнулся. Затем увидел Фенеллу и улыбнулся. Никогда прежде Фенелле не доводилось видеть улыбки, распространявшейся по лицу так медленно. — Как вижу, прибыла дама, которую мы так ждали. Благословен будь Господь. Добро пожаловать в Суон-хаус, мисс Клэпхем.
— Благодарю, почтенный, — ответила Фенелла, понятия не имевшая, о чем говорит клирик.
— Да нет же, — произнес он с обескураживающей улыбкой. — Я Томас Кранмер, простой ученый из Кембриджского университета, капеллан семьи Болейн.
