Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 89
Мокашов полистал журнал, пока не наткнулся на записи теоретиков.
"17. V. Приступил к дежурству в 7.35. Картина обычная – все открыто. Ушел в 19 ч. 30 м. Осталась масса народу.
18. V. В комнате 430, вероятно, от сильного удара ноги какого-то злоумышленника, выбито нижнее стекло, в правой створке двери.
19. V. Ввиду отсутствия ключей некоторых комнат сотрудники используют расчески.
21. V. Пост принял. Пожара за ночь, кажется, не было.
23. V. В обед произошло ЧП. В коридоре появилась собака…"
Мокашов закрыл журнал и пошёл в свою комнату. В последнее время теоретиков из комнат-клетушек свели в две большие, светлые.
Та, в которой размещался сектор Вадима, имела четыре окна и шестнадцать однотумбовых столов. Семнадцатым был двухтумбовый стол Вадима. У Чемборисова стол был тоже нестандартным, остатки прежней роскоши, какое-то ископаемое, обтянутый сверху зеленым сукном.
– Ну, вот, наконец, – приветствовал появление этого стола, зашедший в комнату Вася – Мешок Сказок, – у вас появились шикарные вещи. А с ними и комната обретает лицо.
– Да, – поддакнул Вадим. – Хоть стиль какой-то. К сожалению, остальные столы выпадают из него.
– А что? – спрашивал Вася. – Не так-то просто превратить рабочую комнату в подобие казино. Сегодня к этому сделан существенный шаг.
Теоретики молча разглядывали стол, побывавший во многих переделках. О них напоминал, например, длинный, неумело зашитый шрам. Потом шрам исчез под наносами периодической информации, потому что Чембарисова был отдельским информатором.
Когда бумажные монбланы стали угрожать обвалом, Чембарисов разгрузил свой стол. Первоначальными местами захоронения он выбрал книжные шкафы, перегораживающие комнату. Но почта и отправления ГОНТИ выплёвывали новые поступления на его стол, и комнату ожидало неизбежное погребение под слоем макулатуры, если бы творческая мысль не нашла выход из, казалось, бы безвыходного положения. Кому-то из теоретиков пришло в голову писать на чистых обратных сторонах листов, и гору поступлений расхватали в несколько дней.
В углу комнаты, над столом Вадима распласталась карта Луны. Рядом с вырезки из иллюстрированного журнала скалил сдвоенные зубы орангутанг Буши. При посещении комнаты крупным начальством Буши уходил "в подполье", за край лунной карты, исписанной телефонами по краям.
Мокашов сел у окошка, за стол Вадима, прямо "под Луной". Не хотелось думать о работе, лучше о приятном, личном, о том, что, казалось, само заполняло голову.
Суматоха последних дней не оставляла времени на размышления. Он жил без планов. И потому в начале недели воскресенье казалось Мокашову таким далеким и неопределенным, что он и думать о нём не хотел. Но теперь оно становилось реальностью, и после многих трудовых воскресений было желанным и на носу, а потому требовало к себе внимания. Славка предлагал поехать на водохранилище: “Нечего делать здесь”. Но Мокашову хотелось определиться самостоятельно.
“А не махнуть ли на рынок? – подумал он. – Прямо с утра пораньше. Ходить между прибывающими возами, между всем этим взвизгивающим, ржущим, зазывающим; между мешков с картошкой в дальнем конце или у крытых прилавков с молоком и маслом в тряпочках в центре, с блестящей, вымытой зеленью, восковыми боками яблок, семенами цветов и живыми кроликами. Покупать что-то, пробовать, говорить со случайным собеседником "про жизнь", про погоду, про виды на урожай, про рыбалку и старые времена. И от этого праздника и пестроты лиц, движений и звуков у него закружится голова и покажется всё нереальным и сказочным, точно из снов».
В стороне на пригорке, где просвет между деревянными крытыми павильонами, на железных стульчиках, взятых напрокат из пивного павильона сядут музыканты. Перед ними пюпитры, тоже железные. Ноты скреплены прищепками. Золото-серебро труб сверкает на солнце. Возле музыкантов толпится народ.
– Раз-два, начали, – скомандует трубач, и рука его с несвежей манжетой взмахнет, оторвется от нот, и над рынком и пустырем и начинающимися за ними дворами, поплывут тягучие звуки вальса.
Затем он двинется к выходу, туда, где торгуют вениками и пестрыми букетами цветов, к ларечку с надписью: «Вино».
– Чем угощать будете?
А усатый дядько в расшитой рубахе нацедит через марлечку терпкого венисского, поставит:
– Спробуй.
И он выпьет, а потом похвалит по обычаю, а затем, если понравится, и от себя. Потом попросит вторую баночку и будет пить её не спеша, пробуя на язык, смакуя. И когда двинется прочь с базара, всё вокруг будет выглядеть иначе: теплым и родным. Узенькие улочки, напоенные светом, будут светиться плиточными тротуарами. А он будет карабкаться вверх по ним, пока не устанет и не сядет где-нибудь на скамейку в кружевную тень лип, в стороне от чуть тронутых загаром пенсионеров, обсуждающих свои и международные дела.
Он сядет так, что можно увидеть и выше, где над крышами закурчавятся барашки предгорья, и дальше, в зеленом декольте холмов появятся голубые, отчужденно далекие вершины. Черно-голубые с молочным налетом они будут тянуть к себе, заманивать. Или, может, пойдет к реке, к Чалею, неторопливо вращающему вихри у деревянных устоев моста. И там, за ослепительным блеском реки, не очень видные, как в мираже, встанут, избушками на курьих ножках, свайные дома Заречья, местной Венеции, заливаемые ранней весною чуть ли не до окон ошалевшей талой водой.
Между городом и Заречьем в ту пору одно сообщение – лодки. Мост же или разберут или его снесёт. А за рекою в городе возникнет сплошное великолепие, кипение, водовороты белых и розовых лепестков. Цветет всё, и дурманящий аромат окутывает город и плывет по ветру в тайгу, и на окраине, над фирмой мешается с запахом хвойных лесов.
В эту пору нужно быть настороже. Педантичный подсчет статистиков неизменно указывал, что большинство ошибок, просчетов приходится именно на весну. Так уже устроен человек. Весной его куда-то тянет, он грустит о прошедшем и радуется неизвестно чему. А работа остается работой, и ей нет дела до чьих-то эмоций, и она требует непрерывного внимания и летом, и зимой.
Тяжело на работе и летом, в жару, когда вянут цветы вдоль улиц и в скверах, когда заносятся на территорию фирмы запах зреющих яблок и медленный колокольный звон.
И как бы ты не был сосредоточен, нет-нет да подумаешь о счастливцах, что лежат нагишом в кустах у петляющей Снежки, неширокой, с холодной водой. Им купаться до одурения, пока кожа не станет, как у лягушки, скользкой и гладкой, а пальцы сморщатся, как у прачки. Им валяться на чистом, сахарно мелком песке, а тебе считать или вести протокол испытаний на стенде, и у тебя в запасе есть только ночь.
И ночью прекрасно. Вода в реке будет ласково тёплой. Можно барахтаться, фыркать, гукать и рядом барахтаются другие, невидимые тебе. Может, это прекрасные женщины, смелые, как амазонки, о несбывшейся встрече с которыми ты мечтаешь всю жизнь; может, рядом купаются убогие калеки. Ты не видишь их, ты только слышишь звук.
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 89
