В воздухе разлит густой аромат трав и разогретой на солнце древесины. Прошлогодняя сухая хвоя под ногами заглушает шаги. Слышно только назойливое жужжание пчелы или овода. Пройдя метров двести по центральной аллее, они сворачивают на заросшую травой тропинку, всю в прыгающих солнечных пятнах. Миша идёт впереди. Восьмой ряд, налево, десятая от центральной аллеи… Пол вышагивает следом. Он ни о чём не спрашивает: то ли недоумевает, зачем они здесь, то ли обо всём догадался. Под старыми соснами у новой кованой оградки Миша останавливается и с трудом выдавливает из себя:
– Здесь…
Пол недоумённо смотрит на чёрный мраморный обелиск с фотографией смеющегося Пашки, но через пару минут его губы кривятся в беззвучной гримасе:
– Как это случилось?
– Озеро. То самое, что возле дома…
– Когда?
– Ещё в марте. Наверное, катался по льду, как любят все дети. Тело нашли в апреле.
– Но как же Лиза? Она ничего не знает?! Опознание было?
– Протокол опознания подписал я. А Лиза… Не могла она в то время, – говорит Миша. – Её там не было.
– А ты… Кто есть ты и по какому праву?! – Пол срывается на крик.
– По праву его отца, фамилию которого он носил. Ты ещё не забыл об этом?
Пол замолкает, осмысливая происходящее. После минутной паузы, справившись с гневом, приглушённо спрашивает:
– Уверен, что это он?
– Ну, конечно. Его куртка. Сам покупал её год назад, – глухо отзывается Миша, а спустя минуту добавляет: – Я не мог ошибиться.
У него нет никаких сомнений. За научную разработку с институтом расплатились тогда спортивными костюмами, женскими сапогами, японскими телевизорами с дистанционным управлением и видеомагнитофонами. Часть не выплаченной за полгода зарплаты выдали бартерным дефицитом. Ему досталась детская финская куртка-пуховик. Непрактичная, белого цвета, хотя Пашке она нравилась.
Куртка от воды, песка и тины стала грязно-серой, разбухла, но это была она – та самая. Миша попросил вначале предъявить ему для опознания вещи, а потом уже… остальное. Первое, что увидел в секционном зале – свесившаяся с каталки детская ладонь, жёлто-восковая, сморщенная. Когда судмедэксперт отогнул край простыни, он невольно прикрыл глаза, хотя морально готовился это увидеть. Его поразило, как смерть искажает родные черты. Перед ним возникло совершенно неузнаваемое лицо сына. А ещё он подумал, что вещи живут намного дольше людей. Это несправедливо. Размокшая куртка – единственный свидетель того, что случилось с Пашкой.
– Как ты мог так поступить с Лизой? – цедит сквозь зубы Пол, возвращая его к реальности. – Как ты мог всё время лгать?
Миша столько раз рисовал в мыслях эту сцену, и сейчас ему удаётся держать себя в руках, но он всё равно оправдывается.
– В тот момент она бы не перенесла. Нельзя ей было это видеть. Я рассчитывал, что со временем боль утихнет. Время лечит, – роняет он отрывисто.
– Ты должен понимать… Ты есть подонок, – коверкая язык, бросает ему Пол и, развернувшись, направляется к воротам кладбища. Спина – и та выражает презрение. Обида застилает глаза и мозг, Миша кричит вслед уходящему умнику:
– Ну, так возьми и расскажи сам! Расскажи ей, если сможешь!
Вцепившись в металлические прутья оградки, он напряжённо вглядывается в фотографию сына, ища поддержки. Он уже не настолько уверен в своей правоте, как раньше. Но сегодня с мраморной плиты на него осуждающе смотрят серые глаза Пола. Миша понимает, что запутался бесповоротно.
Приняв тогда импульсивное решение, он не ожидал, что дело обернётся вот так. Утрату близких обычно переживают несколько месяцев, ну полгода, год, постепенно возвращаясь к жизни, а у Лизы незавершённое горе вылилось в идиотскую бредовую фантазию. Теперь уже ясно: она никогда не смирится с неизбежным. Его жалость к ней обернулась другой бедой.
Перед глазами Миши постоянно всплывает картина весеннего дня: одинокая фигурка на скамье в университетской роще вдали от всех дорожек за кустами сирени с уже готовыми проснуться почками. Его сердце сжималось от боли – спряталась, чтобы никто не увидел, не заговорил случайно, не дай бог, не полез в душу с вопросами. Самым страшным был чудовищный пронзительный контраст – безо всяких спасительных полутонов и переходов: солнце, которого ждали всю зиму, раздражало излишней яркостью, бездумное чириканье воробьёв – нелепым оптимизмом. В голове билась строчка чужой радости: «Из пепла зимы, словно феникс, природа рождается вновь…»
Решение он принял спонтанно, за несколько минут, пока шёл к скамейке и щурился на солнце, чтобы не встретиться с её взглядом. Сквозь влажную пелену, застлавшую глаза, мир казался радужным, а он проклинал себя за то, что никогда не носит тёмные очки – они, как никогда, были бы кстати…
– Кто-то ещё знает об этом? – голос Пола за спиной возвращает Мишу к реальности.
– Родители Лизы. Хоронили вместе, – глухо отзывается он.
По дороге к автобусной остановке они говорят о Лизе, и Миша соглашается, что следует найти опытного психоаналитика. Он не будет возражать, если это окажется специалист из Нью-Йорка, и да, конечно, он не будет препятствовать её отъезду из России.
Глава двадцать восьмая
Леонардо
ТОМСК. АВГУСТ 1993 ГОДА
До вылета рейса в Нью-Йорк остаётся сорок восемь часов.
Ранним августовским утром, когда Лиза ещё спит, так по-детски беззащитно подтянув колени к груди, Пол едет прощаться с сыном.
Он решил: Лиза непременно обо всём узнает, но не сейчас. Он сам ей расскажет, когда она пройдёт курс реабилитации в одной из клиник Нью-Йорка. Неделю назад пришло приглашение от Артура Фридберга, нью-йоркского психоаналитика с солидной практикой, директора института расстройств личности в Корнельском Медицинском Центре. Выписки из истории болезни и заключение русских врачей Пол отправил ему электронной почтой накануне. Фридберг считает, что к известию о гибели сына Лизу надо готовить постепенно. Его мнению Пол доверяет всецело, а профессор оценивает её состояние как неоправданно затянувшееся, вероятно, из-за неверного подхода к лечению или ошибочной диагностики, что он тоже не исключает. Сейчас любая негативная информация способна вызвать у неё непредсказуемую реакцию. Возможно усугубление депрессии, повторный суицид и даже уход в аутизм. Профессор полагает, что бред Лизы возник в результате преувеличенного чувства своей вины. Не исключено, что она догадывается о случившемся, но не желает смириться с неизбежным. Фридберг называет это проявлением феномена сознательного оптимизма. Смена окружающей обстановки – вот что ей сейчас нужно, и с этим Пол согласен безоговорочно. Лиза должна привыкнуть к мысли, что отныне она будет жить без сына. Конечно, они приедут в Россию, как только это станет безопасным для её здоровья.
Водитель такси притормаживает на центральной аллее. За дополнительную плату он помогает выгрузить из машины корзины с цветами. Одну за одной относит их по тропинке, заросшей высоким папортником, и выставляет на запотевшую от утреннего тумана могильную плиту. Это всё, что Пол может сделать для сына. Он не скупится, рассчитываясь с таксистом, и отпускает машину, не зная, сколько пробудет здесь.
