Однако вместо этого полковник задумчиво постучал тыльной стороной карандаша по столу и, глядя в пространство впереди себя, произнес:
— Так-так… Странный финтиклеш вырисовывается.
— Даже если бы какая-то частица крови на нем и проявилась, то оказалась бы намного меньшей, нежели та, что есть на пленных вермахтовцах, которых мы собираемся вербовать. Он же, этот человек, всего лишь выживал. Причем на своей родной земле. Да, не выдавал своего происхождения, но и против советской власти не боролся; что называется, пребывал в глубокой консервации. К немцам тоже не подался, хотя возможность такую имел — я тому свидетель.
— Ну, ты особо не храбрись, — вполголоса, себе под нос, пробубнил полковник. — И в свидетели напропалую не набивайся.
— Однако Гитлера он яро ненавидит, а посему готов сражаться против оккупантов.
На сей раз полковник так увлекся постукиванием своего философского карандаша, что в какое-то мгновение Гайдуку показалось: тот просто выпал из разговора, из реальной ситуации, в которой они сейчас пребывали. Как раз в ту минутку, когда Дмитрий уже готов был напомнить о себе, Шербетов наконец изрек:
— Ладно. Теперь забудь о своих заверениях и давай обо всем с самого начала: правдиво, конкретно, с полной ответственностью за политическую благонадежность твоего протеже.
— Для начала нужно бы разведать, как к его кандидатуре отнесется наше командование…
— Ты еще долго терпение мое испытывать намерен, подполковник? Или, пока я тебя до ефрейтора не разжалую, по-человечески не заговоришь?
— Только просьба: то, что я сейчас скажу, до поры останется между нами. Сначала следует…
— Да я все понял, ефрейтор Гайдук, все понял!
— Словом, в нашем распоряжении находится дочь генерала Подвашецкого.
Понадобилось несколько мгновений полнейшего изумления, чтобы Шербетов обрел способность произнести:
— Кто-кто?! Чья дочь?!
— Того самого, генерал-адъютанта Подвашецкого, претендента на польский трон, данные о котором вы только что так захватывающе излагали…
7
Утром госпиталь подняли по тревоге и в спешном порядке стали готовить к эвакуации. В городе ощущалась нервозность, граничащая с паникой.
Поначалу никто не верил, будто немецкие танки так глубоко вклинились в оборону советских войск, что речь уже идет об их выходе к Днепру. Но к обеду в городе стали появляться беженцы из Покровки, поселка, расположенного буквально в тридцати километрах севернее города. Они-то и сообщали, что целая орда немецких танков, с солдатами на корпусах, словно бульдозерами, прошлась по ближайшим селам, устремляясь на восток. Причем в саму Покровку танкисты свои машины не вводили, в мелкие стычки с красноармейцами не вступали. Становилось ясно: немцы спешили к Днепру, чтобы, с ходу форсировав эту реку, обойти Запорожье, с его предприятиями и прочим потенциалом, с севера и северо-востока.
— Когда ж это наконец кончится?! — нервно прорычал начальник госпиталя, получивший приказ об эвакуации в присутствии Евдокимки и Корневой, и рванул кобуру так, словно намеревался пустить себе пулю в лоб или же самолично разобраться со всем германским воинством. Через некоторое время он застегивал кобуру, но снова ругался и рвал…
— Вот только кобуру оставь пока что в покое, — холодным, властным голосом остудила его Корнева. — До нее еще дойдет очередь, только чуть позже.
— Но как можно сворачивать госпиталь, если раненые все прибывают и прибывают?!
— Словно тебе это впервой, эскулап-капитан? Мы еще столько раз будем сворачиваться и разворачиваться, что этот случай тебе очень скоро забудется. Упустим время — окажемся в окружении, вот тогда и поймем, что такое настоящая война.
Слова медсестры подействовали. Зотенко проворчал: «Пожалуй, ты права: нельзя терять время», — и тут же отдал распоряжение готовить людей и транспорт к отходу.
Ни эскулап-капитан, ни в штабе дивизии пока что представления не имели о том, в каком именно городе или поселке найдут они очередное пристанище, но все с каким-то внутренним облегчением и надеждой твердили: «На этот раз перебросят за Днепр. Теперь уже — за Днепр!» Порой у Евдокимки создавалось впечатление, что и солдаты, и беженцы свято верили: их спасение — за Днепром. Причем спасение от всего — от немцев, от оккупации, от бесконечных отступлений, от самой войны. Понятие «за Днепром» в сознании множества людей приобретало значение некоего символа «земли обетованной», где их ждало спасение.
Всем остальным было проще: они снимались и уходили на восток налегке; или же спешили занять «заранее подготовленные позиции». А вот свернуть госпиталь, где полно тяжелораненых, формируя целые колонны из машин и подвод, и по пути разворачивая походные операционные, чтобы спасти тех, кого еще можно… Порой Евдокимке и самой хотелось по этому поводу «рвать кобуру» и, наверное, рвала бы, если бы таковая у нее имелась.
Настоящим спасением для госпиталя стало известие, что к вечеру на станцию ожидается прибытие санитарного эшелона. С помощью коменданта города Зотенко удалось «выбить» два вагона — из тех, с которыми в город прибывало пополнение. Самых тяжелых пациентов решено было разместить в них, под присмотром хирургической бригады и двух медсестер. Остальные спешно формировали обоз, где легкораненые, как обычно, превращались в подразделение охраны.
Неожиданно появился отец Евдокимки. Он буквально влетел на территорию госпиталя верхом на коне, в сопровождении двух кавалеристов, и криком «Где здесь санитарка Гайдук?!» умудрился всполошить значительную часть его обитателей.
— Гайдук, там тебя опять какой-то офицер ищет, — вбежала Вера в палату, в которой убирала Евдокимка.
— Какой еще офицер? Подполковник Гребенин?
— Причем тут подполковник? Этот пока еще в более скромном чине. Но видный такой, весь из себя…
— Тогда не понимаю, о ком ты, — начала приводить себя в порядок Евдокимка.
— Вот и я говорю: как это понимать? Какой офицер ни появится в окрестностях госпиталя, все ищут встречи с тобой, а бедную медсестру Корневу никто не замечает.
— Да это же мой отец! — выглянув в коридор, неуверенно как-то произнесла Евдокимка, распознав что-то очень родное в статной фигуре офицера.
Она попросту не поверила своим глазам. Лишь оказавшись в объятиях отца, девушка поняла, как истосковалась по нему, осознала, какое это счастье — встретить в омуте войны родную душу. Фразу: «Тебе что-нибудь известно о матери?» — они произнесли одновременно. И понимающе помолчали. Отец тут же пообещал, что, как только окажется в Запорожье, попытается разыскать своего брата, майора Дмитрия Гайдука; уж он-то должен что-либо знать о ее судьбе.
— Наверное, она писала тебе, да только почта сейчас вон как работает, — попыталась успокоить отца и себя Евдокимка. — Десятки тысяч людей одновременно с мест срываются, — и тут же представила Веру — старшую подругу, наставницу и самого надежного человека в госпитале.
