– Знаешь, – вдруг сказала Надя, – я хочу другой финал. Наши герои должны погибнуть.
Я оторопел.
– Это еще зачем?
– Нужна трагедия. Что бы получилось, если б Гамлет жив остался? Или там Ромео с Джульеттой? Ни фига! Эти пьески забыли бы через год. А так!
– Ну, сама и пиши финал, – я всерьез расстроился. – Я не буду!
Повернулся и пошел. Котенок у меня на груди продолжал вопить. Требовательные и горькие эти вопли как-то соединялись с моим неприятием наметившейся гибели доктора Лобачева и Принцессы. Я их любил и желал им долгой, счастливой совместной жизни. Скажете, будто нельзя быть счастливым на чужбине? Не согласен, вдвоем можно. Тем более со знанием языка и медицинскими навыками. Счастье и тоска по оставленной и недоступной родине могут жить вместе. Под фонарем я оторвал котенка от груди, заглянул в его детское глупое лицо и мне почудилось, что эта детскость и беззащитность подтверждают невозможность убийства моих обожаемых персонажей. Ведь они, насильно вставленные в сценарий, частично выдуманные, так же беззащитны, как и этот котенок. И вот еще что, думал я: большинство нынешних отечественных фильмов унылы и безысходны. Да, такова нынешняя Россия, фильмы эти правдиво отражают царящую в ней атмосферу, но смотреть их скучно, тоскливо, никаких чувств, кроме безнадежного отвращения к жизни, они не вызывают. В их персонажах отсутствует энергия. Но вот, к примеру, старинные американские «Гроздья гнева» Джона Форда – там раскручивается еще более трудная и безысходная житуха. А герои там не скулят, действуют, борются, поддерживают друг друга, стараясь выкарабкаться из дерьма. И где-то близ финала звучит фраза, которую произносит пожилая женщина, мать семейства: «Жизнь нас потрепала. Этим мы и сильны…»
Дома котенок умолк и куда-то спрятался, а я, налив ему в блюдце молока, рухнул и заснул. Утром молоко было не тронуто, а сам котенок с трудом нашелся скукожившимся под тахтой. Выволок я несчастное, унылое и поникшее, с больными печальными глазами, кошачье существо и понес к врачу. Оказалось, как сказал ветеринар, кошки, купленные у сомнительных уличных продавцов, больны всеми возможными болезнями, а их шкурки кишат блохами. Вкатили кошке в холку огромный, чуть ли не больше ее тельца, шприц каких-то лекарств, побрызгали и протерли шкурку чем-то пахучим, и я понес ее домой. Через день существо ожило, стало есть и пить, развеселилось, шерстка его постепенно становилась гладкой, блестящей, и через пару месяцев оно превратилось в четырехцветную игривую, изящную и дружелюбную кошечку. Назвал я ее Вьюшкой.
Когда я спал на спине, кошка Вьюшка укладывалась спать на мой живот. Я переворачивался на бок, и та ухитрялась, как на узком гребне горной гряды, устроиться на моем боку. Если я долго не просыпался, она спускалась на пол, а потом с разбегу вскакивала на меня, крутилась, топтала и улепетывала, проделывая тот же маневр снова и снова, пока я, наконец-то, не спускал ноги с тахты. Иногда она подолгу пристально и серьезно смотрела мне в глаза, и тогда казалось, что она не кошка, а маленький меховой человек, который знает обо мне и миро устройстве что-то очень важное, но говорить не смеет, запрещено. Быть может, думал я, этот человечек – тайный наблюдатель, призванный сообщать Алине обстоятельства моей земной жизни. Иногда я, осмелившись, напрямую спрашивал Вьюшку: это Алина тебя ко мне прислала? И она немедленно отворачивалась, пряча глаза…
Я ходил в свой Дом юношеского творчества, а иногда, но все реже и реже, бродил по городу с фотоаппаратом. В ту пору я было настроился снимать людей. Снимал издали, телеобъективом, или нахально, с близи, широкоугольником. Ловил такие лица, такие сцены, которые, как мне казалось, могли кое-что сказать зрителю. Но вот что? Стала тревожить мысль, что снимаю я только поверхность, видимость, а что стоит за нею, мне никогда не узнать и не понять. А зачем тогда я снимаю? Мне вдруг показалось, что любая фотографическая картинка – пустой симулякр, не более того. Хотя, с другой стороны, чуть позже догадался я, без фотоаппарата, встречая случайного человека на улице, мы тоже видим только его внешность, и она для нас такой же симулякр, значок. Мы так же ничего о нем не знаем, что-то сами про него мгновенно придумываем. Вот из толпы выплывает навстречу мне злобное лицо. Преступник? Убийца? Не обязательно. Может, у парня просто живот схватило, вот он набычился и скривился. А что мы, на самом деле, знаем о близких нам людях? Мы судим о них по известным нам их привычкам, по тому, что они говорят, как они одеты, словом, по каким-то внешним знакам, дающим только намек на то, что они из себя представляют. В этом смысле приятельское общение подобно литературе, где описание поведения персонажа лишь дает подсказку о подлинной его сущности, остальное мы творим сами в нашем воображении. Книга не торопит читателя, позволяя ему перечитывать заново и обдумывать тот или иной показавшийся непонятным кусок текста, сочинять разные его толкования. То есть литература ближе к жизни, чем, казалось бы, копирующие жизнь кино и фотография, ведь копируют они только нечто внешнее. Кино кажется безусловным, но жесткая определенность времени киносеанса и иллюзорная реальность экранного действия совершают насилие над зрителем, не давая ему включить воображение. Фотография в этом смысле несколько просторнее, она позволяет толковать один и тот же сюжет каждому зрителю по-разному. (Если, конечно, она не снабжена поясняющей подписью. Но тогда она уже не фотография, а журналистика.)
А разве самих себя мы знаем? Словом, вдруг я понял, что фотография попросту должна знать свое место. Она не так уж и проста, копируя наше обыденное привычное восприятие и добавляя к нему претензию на завершенность и художественность картины. Главное – выбор: когда и где нажать на кнопку, в какую среду погружено увиденное, как скомпоновался кадр, насколько интересно освещение. Настоящая, ценная фотография получается по наитию, она, в некотором смысле, результат Божьего промысла.
К примеру: когда-то давно я решил снять просто пейзажный городской кадр. Узкий переулок был очень красиво освещен солнцем, а на переднем плане, метрах в десяти от меня, стоял мотоцикл, на седле, свесив ноги вбок, сидел парень и покуривал. Мотоциклы и велосипеды всегда казались мне выразительными объектами. Я нашел точку съемки, приготовил аппарат. Вдали показалась женская фигура, и, когда она приблизилась, стало видно, что женщина беременна. Я нажал на спуск именно в тот момент, когда мотоциклист, выдувая сигаретный дым, очень заинтересованно смотрел на круглый женский живот. Дымок красиво просвечивался солнцем. Получилась выразительная, с юмористическим подтекстом картина. Но ведь, собираясь снимать, я не знал, не предполагал, что в кадре появится беременная. Почему она явилась в нужный момент? Кто ее прислал? Уж не сам ли Господь?
Однажды раздался телефонный звонок. Звонила Надя.
– Завтра у нас свидание с продюсером, дела, кажется, пошли. Я за тобой заеду, он присылает машину.
Утром у ворот моего дома стояло нечто черное, блестящее, длинное, как собака такса. Такса на шести колесах длиной метров пятнадцать, лимузин. Маленькую Надю я едва разглядел в корме этого монстра. Влез, поехали. За все время пути шофер не произнес ни слова. Впрочем, мы бы все равно его не услышали: он был отделен от нас стеклом. Сразу замечу, что везли нас в лимузине первый и последний раз. Наверное, этот самый продюсер хотел для начала произвести ошеломительное и роскошное впечатление.
