Питер приходит домой с работы и говорит:
– По-моему, тебе лучше не стоит сейчас садиться за руль.
– Ты… ты… ты шовинист, деспот, нахал! – визгливо выкрикиваю я.
Он молча и внимательно смотрит на меня, потом вручает мне ключи. Я бросаюсь к двери со всей стремительностью, на которую способна беременная кашалотиха. Впервые за последние три недели пытаясь втиснуться за руль, я осознаю, что езда будет небезопасной. Уговорив себя вылезти из машины, я топаю обратно в дом, хлопаю дверью и бросаю в Питера ключи.
Он ловит их на лету, словно бейсбольный мяч. Ничего не сказав – ни «до свидания», ни «до скорого», ни «я вернусь через часок», – он уходит, бог знает куда, тихо прикрыв за собой дверь, – более действенный ответ на мою вспышку раздражения, чем любые слова. Я вся вспотела – отчасти от злости, а отчасти от того, что температура перевалила за 26 градусов. А пока только девять утра.
Джуди спасает меня, предложив провезти по магазинам. Когда ее розовый, как лосось, «жук», пыхтя, подруливает к нашему дому, я втискиваюсь внутрь, и мой живот упирается в бардачок. Если она даст по тормозам, то Хлоя, возможно, станет подобием оладушка между моим позвоночником и этой приборной доской.
Спидометр ее букашки уже трижды отсчитал предельно возможный пробег для этого транспортного средства. У него нет даже индикатора уровня топлива. Когда у нас явно кончается бензин, Джуди пинает какой-то рычаг на полу, используя последние капли горючего. Мы заправляемся на бензозаправке, спасая две целых и девять десятых человеческой жизни от превращения в жаркое на радость каннибалам.
В магазине я примеряю белый хлопчатобумажный бюстгальтер. Мне вспоминается кружевное белье, которое я купила, начав спать с Питером. Я утешаюсь тем, что оно останется чистым, хотя это весьма сомнительное утешение, учитывая, что на меня вместе с моим инородным обитателем все равно ничего не налезает.
Разглядывая себя в трех зеркальных стенах примерочной кабинки, я замечаю темную полоску, поднимающуюся от лобковых волос к пупку. Очередная неприятность – теперь я уподобилась еще и полосатому скунсу.
На обратном пути Джуди спрашивает, давно ли мы с Питером стали друзьями. Я говорю, что ужасно давно.
– Тогда ты знаешь, что я понимаю под дружбой. Ты заметила, что последние пару недель в твоем лексиконе преобладает слово «ненавижу»? Это совсем не похоже на тебя.
Я говорю, что она права. Я ненавижу мое подтекающее, потеющее от жары и раздувшееся тело. Я ненавижу ожидание появления на свет моей дочери. Я ненавижу ожидание развода. И больше всего я ненавижу ощущение того, что все вышло из-под контроля. И усугубляется это ощущение реальными жизненными обстоятельствами.
Через два дня после приобретения мною лифчика мы с Питером отправляемся в гости. Студенты-медики, часто заглядывающие в киоск Питера, устраивают своеобразное угощение из разряда «чем богаты, тем и рады».
Вообще-то мне не хочется идти, но когда Питер произносит магические слова: «Кондиционеры в квар…», я тяжело поднимаюсь из кресла еще до того, как он добавляет: «…тире».
Стоит такая жарища, что есть почти не хочется. Я прибавила только четырнадцать из восемнадцати фунтов, предписанных мне доктором. В этой прохладной квартире все закуски пахнут на редкость соблазнительно. Стратегически пристроив мою тарелку, я нагружаю в нее зерновую запеканку и добавляю увесистые ломти жареной говядины.
– Попробуйте салат таббулей. Потрясающе вкусный, – говорит кто-то.
Обернувшись, я вижу женщину. Высокую блондинку. СТРОЙНУЮ!!! До этого, как я слышала, как она говорила что-то о рождении новой жизни.
– Может быть, позже, – говорю я.
– Это скоро кончится, – говорит она. – Стоит вкусить Христовых даров.
– Это не значит, что они исходят от Христа. Мой любовник готовит их, когда мне угодно. А вот муж мой вовсе не умеет делать приличный таббулей.
Она смотрит на мой живот и ретируется.
Совершенно шокированная собственными дурными манерами, я ищу Питера. Он разговаривает в компании мужчин. От его слов мне становится совсем плохо.
Даже к полуночи температура не опускается ниже 18 градусов. Когда мы с Питером идем домой – вернее, он идет, а я ковыляю как гусыня – я говорю:
– Тебе не стоило жаловаться на меня.
– Я и не жаловался.
– А кто говорил, что тебе хотелось бы, чтобы мы были женаты, чтобы иметь удовольствие развестись со мной. По-твоему, это похоже на комплимент? – Я начинаю плакать. Мне хочется плакать изящно, как в кино, промокая глаза кружевным платочком. Киношные героини всегда выглядят потрясающе. Я покрываюсь пятнами.
Питер обнимает меня и разворачивает к себе. Он прикасается губами к моему лбу и вздыхает:
– Как вкусно пахнет. – Имеются в виду кусты роз, мимо которых мы проходим. У меня нет настроения останавливаться и нюхать розы. Я не обращаю внимания на цветок, только что сорванный им для меня. Он бросает его в сточный желоб.
Дома я запираюсь в ванной, где он не сможет увидеть мое уродство, и переодеваюсь в длинную ночную рубашку. Я плюхаюсь на кровать, в море зеленых простыней, как раздувшаяся кашалотиха. И тут же прихожу к выводу, что ненавижу всех китов и зеленые простыни. Уснуть, естественно, невозможно, поскольку инородный обитатель выбивает чечетку на моем мочевом пузыре.
Когда я возвращаюсь из ванной, Питер раскрывает мне свои объятия. Его ласки побеждают хандру. Когда я вновь просыпаюсь пописать, его рука все еще обнимает меня. Этот мужчина – святой.
Мой любимый спит нагишом. В лунном свете, озаряющем его лицо, он похож на ангела. Видя, как он молодо выглядит, я опять со страхом представляю, что в какой-то момент он может сказать:
– Уходи, старуха. Он просыпается.
– Беременность сделала тебя красавицей. – Он смотрит на меня полусонными глазами. – От тебя исходит сияние.
Учитывая, что мне опять отчаянно хочется писать, груди сочатся, а полоска на животе становится все темнее, я могу вообразить все что угодно, кроме красоты. Рассеялись чары наших нежных объятий.
– Беременность сделала меня толстой уродиной. Сияние – это эпитет, выдуманный мужчинами, чтобы пробудить в женщине желание забеременеть. – Лишь только эти слова срываются у меня с языка, мне хочется немедленно затолкать их обратно в горло.
Он напрягается и отпускает мою руку.
– Лиз, ты забеременела потому, что всем нашим встречам сопутствовало взаимное сексуальное возбуждение. Подумай об этом.
Я думаю. До встречи с ним моя сексуальная жизнь была вялой, даже по нормам давно женатых супругов. Беременность открыла для меня удивительный мир сексуальной жизни и увела меня из дома Дэвида к Питеру.
Беременность сделала меня наполовину незамужней сорокалетней матерью. Лишь вынашивание ребенка от любовника помогло мне выяснить, кто же из мужчин – муж или любовник – мне действительно дорог. Лучше жить с любимым мужчиной и отцом ребенка, чем с соседом по дому, в котором я много лет чувствовала себя одинокой.
