Клинок сверкнул глазами, Собачник уставился в пол, Лакомка пожал плечами, а Синт пробарабанила по стене такт 4:4. Санитары из Душилища оставили меня с четверкой, хихикая и подначивая друг друга, а один прилепил жевательную резинку на стену. Наука — ишь ты, приятель!
* * *
Шесть.
Джози, Джози, Джози… что случилось?
«Когда ты меня выпустишь?»
Я проходил мимо двери кабинета, неся целую кучу всяких приспособлений для воссоздания среды — крючки и материал для занавесок, позаимствованный на время из главного здания Душилища, разбитую видеокамеру, много раз пинавшуюся недовольными пациентами.
«Скоро, — проговорил я ей через дверь. — Скоро».
«Очень мило», — услышал я в ответ ее голос, хорошо подражавший голосу нашей матери.
Мне нравилось, когда она притворялась взрослой.
Когда-то дома повзрослевшая Джози — прошло уже много дней с тех пор, как я запирал ее в спальне, много дней с тех пор, как она согласилась участвовать в моих опытах, — явилась ко мне в комнату (родители давно легли спать), скользнула под простыню и нарушила молчание.
— Они свихнутся, если застукают нас вместе, — сказал я ей.
— Не застукают — они крепко спят. Я слышала папин храп.
— А что, если они ходят во сне?
— Ну, в таком случае я тоже.
Я улыбнулся.
— А ты неглупа.
Джози поглядела на меня и сказала с небывалой серьезностью:
— Никогда больше этого не делай.
— Чего — этого?
— Сам знаешь.
— Да опыт уже закончился.
— И каков результат, доктор?
— Еще не знаю. Чтобы обработать результаты, требуется время.
— А когда следующий?
— Тоже пока не знаю.
— Почему ты этим занимаешься?
— Люблю свою работу.
— Так всегда папа говорит.
— Знаю. Но я серьезно.
* * *
Клинок бросал на меня злобные взгляды из Щелчковой половины зала, сражаясь с лентой, липнувшей к его рукам то слева, то справа. Он оборвал ее зубами и передал Лакомке. В его резких, ломаных движениях чувствовалось острое недовольство, словно он знал, что эту работу гораздо лучше выполнять с помощью ножа. Лакомка не выказал ничего, кроме послушания, и без единого слова, без единой гримасы стал приклеивать ленту к полу, завершая первую сторону обведенного мелом участка.
Я сидел посреди зала, отдернув брезентовую штору, этакий прораб на стройплощадке в дурдоме. В уши мне шептал голос Дичка, как будто обращаясь лично ко мне: О чем тебе мечтать? — а потом смолк, — во всяком случае, слова прекратились.
На каждой из кассет Дичка, независимо от длины записи, имелись длиннейшие провалы, когда до моего слуха доносилось только его тяжелое, затрудненное дыхание и гулкое шарканье ног по паркету. Иногда он просто забывал выключить запись, и мне оставалось тщетно вслушиваться в длинные, длинные паузы, повисавшие между его оборванными фразами. Записки Щелчка порой было так же трудно разбирать: например, он исписывал целую страницу подробностями съемки какой-то одной фотографии, а затем все зачеркивал и принимался писать снова, втискивая новый текст на ту же страницу. Зато изображения его были кристально-ясными, лишь немногие оказались слишком темными, чтобы разглядеть какие-то детали. Я заметил, что эти несколько зачерненных отпечатков были отложены в сторонку, и их не сопровождали никакие пояснения. Три фотографии, три пустых листа бумаги, висевшие отдельно от всех прочих снимков.
Где-то в его молчаливом мире хранятся образы этих фотографий. Невыраженные, непроявленные, они тем не менее существуют.
Одиннадцатое правило психотерапии гласит: психотерапия — это не наука, а развлечение.
И гул мотора, один только гул мотора — больше я ничего не слышал.… Голос Дичка хрипит мне в уши, а Собачник с Синттем временем глядят на грубый набросок, где я попытался изобразить автомобиль, и начинают гнуть и крутить проволоку, чтобы сделать из нее основу чудовищной Дичковой машины. А в другом конце зала я вижу, как Клинок с Лакомкой силятся связать два длиннейших отрезка проволоки, которые станут внешним каркасом фургона. Я нагибаюсь и, не выключая Дичка, обвожу круг с помощью серебристой ленты. Контрольный круг — так это называлось в полузабытых уже лекциях и книжках. В опытном исследовании, где динамика ситуации меняется мгновенно, зачастую без малейшего предупреждения, важно, чтобы врач был подготовлен. Внутри круга я помещаю все свое снаряжение. Такое снаряжение — агрегат для сухого льда, факс, канистра с бензином, магнитофон, плюшевый мишка Щелчка, запасной «уокмен», гибкий манекен с движущимися конечностями, изображающий мальчика 10–14 лет — было необходимо для средотерапии, как и сама проволока, из которой можно было воссоздать любую обстановку, какой требовали пациенты. В данном случае это были автомобиль и фургон, другим средотерапевтам доводилось сооружать туалет, классную комнату, даже аэроплан для одного заядлого любителя высоты.
Контрольный круг, помимо того, что будет служить средоточием механизмов наблюдения, рассматривается еще как нейтральное пространство, как участок в пределах общей среды, куда в случае необходимости может удалиться исследователь.
Пациенты из Душилища глазеют на то, как я работаю, а я только улыбаюсь и барабаню по циферблату наручных часов.
Вот свободная терапия в ее чистейшей форме!
Семь.
Эксперимент
Восемь.
Я слышу, как трещит дверь кабинета.
Выпусти меня…
Факс от Питерсона:
Привет, Сэд, наверное, это будет последний вразумительный факс, что ты от меня получишь в ближайшее время, но я хочу тебе кое-что рассказать, чтобы узнать, как ты перенесешь этот вес, выдержит ли его наша трансатлантическая дружба… Минут пятнадцать назад я подсунул Томному таблетку кислоты, и вот теперь он сооружает костер, нагромождая пирамиду из толстенных дров, которые некая добрая душа заранее для нас припасла. Кажется, он очень доволен. Что до меня, то я чувствую себя на выпускном балу, краснею и стесняюсь, гадая, захочет ли со мной кто-нибудь потанцевать, — ну, понимаешь, о чем я? Я нервничаю, Сэд. Но не сомневаюсь. Прочувствуй разницу. Я твердо верю в идеологию того, что делаю, и знаю, что лучше смотреть на снежные шапки, чем на привычных больничных сморчков, однако нервишки пошаливают, вселяя в меня страх перед результатами. Но я тебе еще не сказал, что если в желудке у Томного полощется сейчас целая таблетка кислоты, то в моем — только половинка. Для него это первый в жизни трип, а я — тертый, бородатый, бывший хипарь, бывший фанат всех рок-групп стародавних времен, когда-то фланировавший по садам Мэдисон-сквер с флагом, на котором красовался огромный лист конопли, — я заряжен только наполовину. Так надо, Сэд. ЛСД — не для меня, а для Томного. Подумай об этом вот как. Разве врач, назначающий наркоману-героинисту метадон, тоже глотает за компанию несколько таблеток? Нет, конечно. Если я хочу добиться какого-то толка, я должен преодолеть пропасть между пациентом и врачом, найти равновесие между двумя крайностями — вторжением и воздержанием. Полдозы — уже шаг вперед. Я настроюсь на его волну, только не буду столь же бешено вибрировать; я сумею откликнуться на словесный поток, который, как я надеюсь, хлынет из него. Мне необходимо видеть его лицо, а не собственные шаманские видения. Обзывай меня сентиментальным дурнем, обзывай меня трудоголиком, говори, что я не умею отдыхать, но, когда кислота подействует, я хочу быть здесь ради Томного. Пожалуй, ты даже обвинишь меня в том, что я вообще не имел права создавать подобную ситуацию, но, рано или поздно, этому мальчишке все равно прописали бы тот или иной употребительный наркотик (так грозились его родители, тщетно испробовавшие почти все другие подходы, целостные или опирающиеся на видеозаписи). Ну, а если уж принимать нечто, что выводило бы его за пределы сознания, то пусть за дело берется дедушка эскапизма.
