Выйдя из ресторана, Буонапарте и Жюно прошлись по бульварам. Там царило полнейшее спокойствие. Национальных гвардейцев повсюду заменили военные, да и ночная прохлада отбила у парижан охоту фланировать под акациями, чья листва уже совсем порыжела. Просторные сводчатые залы особняка Генерального штаба, примыкавшие к большой мраморной лестнице, напоминали оружейный склад: секции были разоружены, изъятие оружия у частных лиц продолжалось по всему городу — и вот конфискованные сабли, ружья, шпаги грудами лежали на плитах пола под охраной решеток и часовых, стоящих столбом в свете пристенных факелов.
— Пойдем, Жюно, выберешь себе капитанскую шпагу. Часовой, отопри решетку.
Генерал взял факел, они вошли и стали подыскивать достойное оружие. В то время как Жюно перебирал разные шпаги, сравнивая их между собой, вытянувшийся по стойке «смирно» сержант, обратился к Буонапарте:
— Мой генерал, у меня пакет для передачи вам.
— От кого?
— Молодой человек заходил вечером, он взял с меня слово, что я лично вручу это вам.
— Покажи.
— Вот он, мой генерал.
Буонапарте передал сержанту свой факел и взял пакет.
— А письма не было? Даже имени не назвал? И никаких объяснений?
— Нет, мой генерал. Молодой человек сказал, что вы и так все поймете.
Буонапарте разорвал пакет. И увидел два шикарных пистолета: тот, что был подарен Сент-Обену, и тот, который он дал Дюпертуа.
В Пале-Эгалите, бывшем Пале-Рояле, налаживалась обычная жизнь. Войска, простояв здесь лагерем несколько дней, вернулись в казармы. Девицы снова, как встарь, заклубились между колонн галереи. У их клиентов, склонных к самым экстравагантным фантазиям, был богатый выбор. Переполненные рестораны отказывали посетителям — мест не хватало. Игорные залы не пустели. Спекулянты торговали столовым серебром и всем, чем угодно. Одно лишь «Кафе де Шартр» изменило свое лицо. Мюскадены-ультрароялисты больше не вернулись сюда, свои диванчики они оставили тем, кому для того, чтобы выделяться из толпы заурядностей, хватало модных нарядов и экстравагантных ужимок. Эти последние изъяснялись вычурным языком, подражали сюсюканью певца Гара и получили прозвище «невероятные», которое сами произносили как «невейойатные», ибо грубые звуки вроде «р» царапали их нежные горлышки. Они усугубили все то утрированное, что было в манерах и арсенале мюскаденов: томно ворковали, прятали мордочки в пышнейшие муслиновые галстуки, взбивали волосы, носили несуразно длинные фалды и столь узкие кюлоты, что, того гляди, затрещат и лопнут. Что до дам, так называемых «чудесниц», они щеголяли в открытых платьях, сорочках из тонкого батиста, розовых, в цвет их кожи, панталончиках и светлых париках, поверх которых носили шляпы с круглым широким козырьком.
Возвратясь к скромным рединготам, Сент-Обен находил смешными новые склонности своих былых друзей; если ему и случалось, проходя мимо, посматривать в окна «Кафе де Шартр», то к ним туда он больше не заходил. После кровавых событий вандемьера ему стало противно столь вопиющее легкомыслие. Однажды, прогуливаясь в тех местах под руку с мюскаденом Давенном, тоже, подобно ему, успевшим вовремя ускользнуть из церкви Святого Роха, он объяснил ему, что нелепая смерть Дюссо отвратила его от политики, он стал пассивен, готов отойти от былых убеждений, более не подкрепляемых дружбой. «В сравнении с вечными звездами, — сказал он, — наши жизни большого значения не имеют». По дороге к театру Фавар они заспорили, один был разочарован, другой еще горел желанием послужить делу короля:
— Мы победим, Сент-Обен. Пушкам Барраса не дано уничтожить всех роялистов. Вот послушай: на этих днях из Оксера приплыла большая посудина с пассажирами, они танцевали на палубе, водили хоровод и пели. Хочешь знать, какой был припев? «Мы скоро увидим Бурбонов на троне!»
— Твой оптимизм не помешал тебе получить приказ о мобилизации.
— Я не дамся, солдатам меня не взять.
— Ты так полагаешь? Они теперь уже не склонны шутить. Если Конвент сперва месяц за месяцем набивал тюрьмы мюскаденами, потом отпустил их восвояси, не загнал в казармы, это ведь потому, что ему недоставало хватки и воли. Но с тех пор как в Париже обосновалась армия, уклоняющихся от военной службы ловят и забривают все чаще, причем генерал Буонапарте следит, чтобы их отправляли в приграничные гарнизоны.
Давенн об этом знал, но значения особого не придал:
— Я не пойду в их армию, Сент-Обен. Говорят, дезертирство в ее рядах растет, равно как и ее нищета, а еще — что австрийцы отбросили войска Конвента за Рейн…
— Ну, я слышал обратное.
— Пропаганда!
— Ты собрался в изгнание?
— Да, в Вандею, к нашим. Давай отправимся вместе, у меня есть адреса.
В меблирашках на улице Сен-Доминик какой-то англичанин вербовал в рекруты уклоняющихся от армии юнцов, суля жалованье — луидор в день. Давенн попытался убедить своего друга, что это лучший выход:
— А что ты станешь делать, когда солдаты придут за тобой? Безропотно напялишь их синий мундир?
— Они не сунутся за мной к депутату.
— Шутишь! Мы все значимся в их списках. Они для каждого уже и полк выбрали, они тебя силой туда потащат.
— Что ж, спрячусь где-нибудь за городом. У Делормеля там дома.
— Ты ему доверяешь, этому своему толстяку-депутату?
Сент-Обен ничего не ответил, он задумался было о Розали, как вдруг целая череда взрывов заставила его вздрогнуть. Под насмешливым взглядом часового, прислонившегося к решетке аркад, Давенн размахивал тростью, грозя отдубасить сорванцов, которые бросали петарды под ноги прохожим, но мальчишки уже улепетнули в глубь парка, смешавшись с толпой гуляющих.
— Шум этого сорта меня ужасно нервирует, — буркнул Давенн раздраженно.
— В Вандее ты еще не такого наслушаешься. Ну, мы пришли, сейчас поднимут занавес. Поспешим, не то пропустим начало.
И Сент-Обен снова взял его под руку.
Перед театром на улице Фавар толпился народ. Дело было не в пьесе — довольно посредственной драме «Филипп и Жоржетта». Театралы собрались потому, что двух занятых в ней актеров, ранее уклонявшихся от воинской повинности, должны были отправить в Рейнскую армию: Эльвью и Гаводон, так звали лицедеев, уже получили повестки.
— Мои часы!
Несмотря на усиленную охрану и агентов в штатском, воры использовали толчею по-своему: шарили по карманам и кошелькам, умыкали бумажники, даже шляпу стянули прямо у караульного с головы. В зале публика гудела, распалялась, толкуя о насильственном рекрутском наборе, проклинала Конвент. Когда один из двух пресловутых актеров вышел на подмостки, его едва можно было расслышать — рукоплескания заглушали голос. А самая незначительная реплика внезапно обретала двойной смысл:
— А этот юный Бонфуа, с ним что сталось?
— Отправился искать счастья в дальней стороне.
