У нее возникали и еще более странные фантазии. Когда она срезала в саду георгины и хризантемы для столовой, ее охватывало желание прижать их к губам — глянцевые почти без запаха георгины и пушистые хризантемы с их густым осенним ароматом. Ни с того ни с сего ей приходило в голову, что деревья, наверное, живые, что надо только покрепче обнять гладкий ствол бука, прижаться к нему щекой — и можно будет различить очень мерные, очень приглушенные биения сердца. А потом ей начинало казаться, что стоит только раскинуться в траве, озаренной солнцем, как его яркие лучи пропитают ее насквозь, а вокруг валом встанет темная земля, и все ее существо преобразится в сплав золотого огня и темной земли. Нет, она не решалась обнимать деревья и ложиться в траву. Вдруг кто-нибудь подсмотрит и будет смеяться над ней. Но как-то вечером, когда они с Джоффри стояли рядом на лужайке, он подсунул руку ей под локоть — старым друзьям это дозволяется, — и ее поглотила волна экстаза. Они смотрели вверх на узкий серп молодого месяца, и Джорджи почудилось, что она ощущает мощный полет Земли в пространстве, ощущает, как все поля, дома, леса, дороги и люди с непостижимой величавостью и быстротой, кружась, несутся среди звезд. Она боялась заговорить, и глаза ее наполнились сладкими слезами. Джоффри молчал, и они стояли так почти пять минут, пока неповторимое ощущение богоподобного полета не пошло на убыль. Что испытывал Джоффри, осталось ей неизвестным, но внезапно он взял ее руку и поцеловал, — еще ни разу он не позволял себе такого знака нежности, — а затем повернулся и ушел, словно его что-то испугало. Джорджи кольнула щемящая тоска, хотя прикосновение его горячих губ к ее руке вызвало в ней восторженный трепет.
Ах, если бы он остался! Ах, если бы он… но что, собственно, если бы? Ей нестерпимо хотелось сжать его лицо в ладонях, посмотреть на него и… да, и одарить тем чистым обожанием, которое она сберегла для него. Каким счастливым могла бы она его сделать! Но терпение, всему свое время.
Ангел-хранитель, донельзя довольный, расхаживал, гордо выпятив грудь и разгоняя бесенят, которые пытались нашептывать: «А как же Маккол и эти… ну, ты знаешь?», «А как же Каррингтон, э?», «А как насчет того, чтобы попить чайку у Перфлита? Хе-хе-хе!»
Впрочем, вряд ли нужно упоминать, что причудливые и нездоровые фантазии занимали лишь очень малую часть ее времени и мыслей. Чаще она оставалась нормальной здоровой английской девушкой, всегда готовой принять участие в любой игре. И все были с ней удивительно добры. Бог, как оказалось, отнюдь не лишенный порядочности, поразил миссис Исткорт обострением ревматизма — она была прикована к постели и, как ни брюзжала, вмешаться не могла. Полковник появлялся, когда был нужен, и исчезал, когда не был нужен. Кузен, видимо, получил жесточайшие инструкции, так как не осмеливался и рта раскрыть. Алвина, как ни дорого это ей стоило, тщательно сохраняла суперобложку почти изнемогающей благостности, освободила Джорджи от всех домашних обязанностей и даже дважды сама съездила на велосипеде в Криктон, лишь бы не прервать импровизированный теннисный матч на убогой неровной лужайке. Перфлит и Маккол благородно держались в стороне, и Перфлит был даже готов поставить пять против одного, что Джорджи станет невестой еще до Рождества, и два против одного, что она выйдет за Джоффри в ближайшие полгода. Маккол, обстоятельно взвесив все «за» и «против», отказался заключать такое пари. Мистер Джадд с неиссякаемым оптимизмом съездил в Криктон, где в чаянии скорой свадьбы купил новую шляпу и еще один брелок.
Весь приход проникся к мисс Джорджи чувством, более всего походившим на рождественскую открытку, и желал ей всяческого счастья, точно она была малиновкой среди пышных сугробов на фоне старинной английской колокольни.
Внезапно Джорджи словно вживе обрела чисто теоретическую прерогативу непогрешимости средневековых монархов. И даже при еще большем отсутствии проницательности — будь такое возможно — нельзя было не заметить, что Англия в пределах этого прихода ждет, чтобы она исполнила свой долг, и не пожалеет на его исполнение никаких ее денег. Через два-три дня после приезда Джоффри, когда ему вздумалось все утро проваляться без пиджака под «бентли», обливаясь потом и покрываясь смазкой в иллюзорной надежде повысить мощность мотора, Джорджи укатила на велосипеде в Криктон. Вернулась она после долгого отсутствия с грудой пакетов, прятавших тюбики, флакончики и баночки. Позже Алвина с ужасом обнаружила, что прежде девственный туалетный столик Джорджи осквернила косметика, но железным усилием воли она принудила себя промолчать. Опасаясь упустить что-нибудь существенное, Джорджи приобрела все средства стать красавицей, о каких только ей доводилось слышать, — от глицерина и огуречной воды, которые по восторженным отзывам Лиззи были незаменимы при цыпках, до «бесподобного крема-невидимки мадам Бернгард», некогда небрежно упомянутого пропащей лондонской тетушкой. Джорджи даже захотелось написать этой почти легендарной родственнице и попросить у нее совета, но по зрелом размышлении она решила положиться на собственную женскую интуицию и не пачкать любви почти наверное нечистыми рекомендациями низменной похоти.
Невозможно даже с примерной точностью оценить, какую роль тут сыграли (и сыграли ли вообще) все эти разнообразные комбинации топленого сала тонкой очистки и духов, а какую — душевное состояние Джорджи, а то и незаметная деятельность желез внутренней секреции, но факт остается фактом: она, пусть временно, совсем преобразилась и стала почти хорошенькой. И объяснялось это отнюдь не только переменой в манере одеваться. Бесспорно, отказ от черных чулок в пользу tête-de-nigre[24]и бежевых из искусственного шелка пошел ей много к украшению, как и туфли не столь практичного, зато более эротического фасона, чем прежние. Опять-таки почти новые платья, которые щедрая Марджи не только подарила ей, не слушая никаких возражений, но и целые два дня самоотверженно распускала и подгоняла к более полной фигуре Джорджи, поразительно выигрывали в сравнении с гардеробом перезрелой школьницы, который предпочитала для нее Алвина. И решительно все, кроме той же Алвины и кузена (они, впрочем, не решились высказать свое осуждение вслух), очень одобрили новую прическу Джорджи, придуманную Марджи, которая заплела ее волосы в две косы и изобретательно закрутила их двумя аккуратными спиралями над ушами. Мода, конечно, тут и не ночевала, но что еще можно придумать для девушки, которая боится остричься? Да и в самый раз как для Клива, так и для дикаря, только что покинувшего какой-то жуткий аванпост Империи, расположенный весьма и весьма далеко к востоку от Суэца.
Все это, несомненно, помогло, но главное чудо было в том, что изменилось само лицо Джорджи. Во всяком случае, такое возникало впечатление. Оно больше не приводило вам на память раскрашенных гипсовых херувимов, дудящих в трубы. Что смягчило его контуры и придало нежность цвету этих излишне пухлых щек? Топленое сало тонкой очистки, ощущение непреходящего счастья или невидимые руки ангела-хранителя, массировавшего их, пока она спала? Конечно, объяснение могло заключаться и в пудре, но в любом случае даже нос ее перестал пылать здоровым румянцем деревенской молочницы, причинявшим ей столько мучений, и обрел более чинную гармонию формы и цвета. Детские глаза и губы остались детскими, но теперь они что-то обещали. Совиная тусклость глаз сменилась блеском, а губы… обман ли это зрения, или они безмолвно «сами „созрели вишни“ возглашали»? Если вы считали Джорджи просто ребенком-переростком, вы сказали бы, что за одну неделю она обрела юную женственность, а если она представлялась вам взрослой женщиной, к сожалению, сохранившей всю неуклюжую подростковую угловатость, вы решили бы, что она выглядит помолодевшей на пять лет.
