Как-то за одну ночь мне удалось выполнить одиннадцать вылетов. Был период распутицы, и мы летали с пойменного луга — там дерновина плотная. С вечера на тросах с откоса туда спускали самолеты, а утром затаскивал обратно. Аэродром был всего километрах в пятнадцати от линии фронта. В ту ночь дул сильный западный ветер километров 50 в час — только взлетел, не долетая линии фронта, у тебя уже высота 800–1000 метров. За линию фронта зашли (цель была недалеко), бросили бомбы. Убирал газ и на малом газу долетаешь до мигалки — путевая скорость километров 150 в час. От мигалки до аэродрома… А еще и боковой ветер, снос большой и сажать тяжело. Только сел, не успели перекурить. Техники кричат: «Бак заправлен, бомбы подвешены». Опять взлетаешь, опять то же самое, и вот за ночь 11 вылетов! Это шестая часть того, что я за 3 месяца сделал! А где-то в конце марта приказ: «полку погрузиться в эшелон, самолеты оставить в дивизии, и в Харьков». Когда приехали в Харьков, наш полк переформировали в 620-й шап. За две недели переучили на Ил-2, и стали мы гонять штурмовики из Харькова, куда их пригонял другой полк, на фронт. Летали в основном по маршруту Харьков — Кировоград — Тирасполь или Бердичев. Если на Польшу лететь, то Бердичев, а если в Румынию — Тирасполь. За нами все время Ли-2 ходил. Сдали самолеты. Сели в Ли-2 и обратно в Харьков. И опять погнали самолеты.
Больше боевых вылетов я не делал. Ну, а за 66 вылетов меня наградили двумя орденами Красной Звезды.
— Какой была окраска самолетов?
— Зеленые. Никакого камуфляжа не наносили — ночью зачем он нужен?!
— Линию фронта на какой высоте проходили?
— Над линией фронта, как правило, «эрликонов» не было и никто по нам не стрелял. Где-то метров 600 набираешь, если не хватает, где-то чуть-чуть задержишься. На цель выходили на 800–1200 метров. Вот на аэродром когда ходили, там набирали 1500 тысячи и на малом газу шли со снижением, чтобы шума мотора не было слышно с земли. Двигатель, конечно, не выключали, а то потом не запустишь. У меня был такой случай в Богатоле. Мороз под 30 градусов, и мы с курсантом решили немножко схулиганить, опуститься пониже. Задросселировал двигатель и, пока планировал, — подзастудил его. Стал газы давать, а он не забирает. Еле расшуровал его, даже запаниковал, стал смотреть, где мне тут приземлиться в случае чего. Так что выключить его можно только вынужденно.
— Контроль бомбометания был?
— Никакого.
— Потери в полку были?
— Боевых потерь за то время, что я был в полку, не было. Была вынужденная посадка ночью. Федя Куликов летал на Р-5, и они с штурманом сели ночью в тылу у немцев. Их крестьяне переодели, и они месяц добирались обратно в полк. Вернулись и опять стали летать.
— Сколько обычно было вылетов за ночь?
— По-разному. От двух до пяти. Все зависит от расстояния до цели, погоды, ветра. Правда, дальше пятидесяти километров за линию фронта мне летать не приходилось.
— С истребителями противника приходилось сталкиваться?
— Нет. Был такой случай. Мы перебазировались из-под Белой Церкви дальше на запад, а там остался один техник — что-то он ремонтировал. Рано утром меня послали на У-2 забрать его и привезти на новый аэродром. Я лечу, тихое утро, только рассвело. Недолетая аэродрома километров пять, я вдруг вижу справа «мессер». Летчик на меня посмотрел и пошел дальше. Почему он меня не тронул? А ведь сбить меня было легко — я его, черта, не видел. Вот такой был разгильдяй!
— Дневные боевые вылеты у вас были?
— Нет. Только спецзадания, вроде того, что я только что рассказал.
— Как был организован быт летчиков?
— Площадки искали поближе к деревне, в которой и жили по хатам. В феврале, помню, я заболел, простудился. Хозяйка положила меня на печь: «Грейся, сынок». Поила меня разными отварами. Ночь была нелетная — низкая облачность, туман. Приходит ко мне летчик моего звена Жулин. Сам слегка навеселе и мне приносит самогона. Налил стакан: «Командир, на! Полечись». Выпил. Он говорит: «Пойду к Машке». У нас в полку были девушки-оружейницы, которые пулеметы чистили, ленты набивали патронами, взрыватель заворачивали — делал и легкую работу, а парни вешали бомбы. Этот Жулин шел по огородам, на него напала собака, он вытащил пистолет и, выстрелив в воздух, прогнал ее. После этого пистолет засунул в карман шинели. Зашел в квартиру, где Машка жила. Хозяйка говорит: «Она ушла к подруге». — «Ладно, сейчас покурю и пойду спать». Вытащил пистолет, взял за ствол и рукояткой ударил по столу, видно, с досады, что не застал. Пистолет выстрелил. Пуля попала в печень. Он один раз вздохнул — и все. Когда я поступал после войны в академию, на мандатной комиссии спросили: «А за что вы получили десять суток домашнего ареста на фронте?» Я стал соображать. Мать честная! Вспомнил, да, был приказ по дивизии, мне десять суток командир дивизии дал за то, что у меня застрелился летчик в звене. Но, видимо, это формально было — летать-то надо. Так что жили в основном нормально. Кормили хорошо.
После полетов шли на завтрак: сто граммов и спать. Бывало, спать приходилось на аэродроме подскока. Там ничего нет, даже кроватей. Комбинезон меховой, унты, солому подстелил, воротник закинул, лег и спишь. Ничего — спали, да так крепко, что ой-ей-ей!
А дальше зимой дни короткие — подготовка (разборы, происшествия, политзанятия, изучение приказов), а дальше длинная ночь. Я же почти все вылеты сделал зимой. Еще, помню, на фронте мы изучали новый гимн: «Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил…» Ходили строем и его пели.
— Между вылетами ночью только штурман шел отчитываться за вылет, а летчик обычно спал в кабине?
— Никто никуда не ходил. Тут вешают бомбы, мы уходим в сторону на перекур. Не успеешь покурить — уже кричат: «Самолет заправлен, бомбы подвешены, можно взлетать». Все отчеты писали потом, за ночь. Если за каждый вылет писать отчеты, надо целую канцелярию держать.
— При интенсивных вылетах штурман брал управление на себя?
— Нет. Продолжительность полета по запасу бензина — это полтора часа. Тут и усталости нет.
— А был ли мандраж перед боевым вылетом?
— Нет. Не ощущалось. Работа, боевая работа.
— Батальон аэродромного обслуживания у вас был?
— А как же, в каждом полку был. Обслуживал он нас хорошо — ни с боеприпасами, ни с горючим проблем не было, этого хватало.
— Насколько У-2 живучий?
— Достаточно живучий, гореть там особо нечему. Надо сказать, что я дырок не привозил. Вот над Львовщиной, когда перегоняли Ил-2, нас обстреливали даже после войны. Приходилось привозить дырки.
— Командир полка летал?
— При мне ни разу, заместители и комиссар летали в хорошую погоду и недалеко.
— Какое у вас было отношение к немцам?
— К врагу, какой бы он ни был национальности, отношение одно — уничтожить, выгнать с нашей земли. Другого отношения быть не может! Но когда он попал в плен, уже обезоружен, — пусть живет. Его не надо трогать. В Харькове мы стояли на аэродроме Основа, рядом с которым был лагерь немецких военнопленных. Идешь по дороге, смотришь, а там наши надзиратели, сволочи, немцев заставляют на корточках прыгать по земле. Ну за что его так мучить?! Они обессиленные, худые, тощие. Они пленные! В штрафной, когда мы немцев погнали, то в одном селе поляки в плен сдавались, прямо выходили из блиндажей: «Я по ляк! По ляк! Немец насильно забрал в армию, не стреляйте нас». Этих поляков мы разоружили, отправили. Рядом с хатой лежал и стонал раненый немец, молодой мальчишка. Решили, что надо оказать ему помощь. А тут подходит комиссар: «Что?! Немец?! Что ему, санитара вызывать?!» Достает пистолет. Солдат этот пришел в сознание, понял, что его расстреливают. Тот стреляет ему в голову. Вскрикнул — и все… Что это за отношение? Мое мнение — врага надо уничтожать, если он не сдается, а если он уже ранен — не трогай, дай ему выжить. Конечно, показать я этого не мог. Меня бы тогда рядом с этим немцем бы и положили. В душе я так подумал: «Сукин сын, что же ты делаешь?! Показываешь, что ты такой прям вояка! Надо в атаку идти вместе с нами, а не пленных добивать в тылу!»
