— Бетти!.. Бетти! — и все это время она протягивала куклу своему повелителю. Клерк наклонился вперед и поднял иглу.
Почти минуту леди Уоллингфорд завывала как одинокий неприкаянный дух в пустыне. Потом одиночество вдруг разом кончилось. Где-то в доме раздались голоса, начали вторить ей и слились в гулкий хор. Она дернулась и едва не уронила куклу. Именно эту секундное замешательство выбрал Клерк, чтобы нанести удар. В итоге игла пронзила подушечку среднего пальца, придерживавшего фигурку. Показалась кровь. Под тяжелым взглядом Клерка леди Уоллингфорд, стоя на коленях, как могла, выпрямила спину. Палец кровоточил, плечо куклы окрасилось розовым.
Визгливый крик, наполнявший дом, разом смолк.
Она стремительно побледнела. Все эти годы ей нужен был только сам Клерк, а вовсе не его секреты, но все-таки она достаточно разбиралась в магии, чтобы испугаться.
Огромное лицо нависло над ней, вырваться невозможно.
В окаменевших чертах проступили лица всех изгнанников Израиля, старого и нового. Путь к возвращению все еще был свободен. Даже не думая об этом, леди Уоллингфорд видела перед собой лицо Отказа от возвращения, и оно впервые показалось ей таким же бессмысленным, как на картине Джонатана. Она попыталась выпустить куклу, и не смогла. Пальцы левой руки еще как-то разжались, а вот на правой словно намертво приклеились к воску кровью. Левой рукой она безуспешно попыталась отодрать куклу — ее тут же скрутила боль раздираемой по-живому плоти. Ее кровь смешалась с веществом куклы, а взамен маленький идол отравил человеческое тело тупым безразличием. Мозг знал, что за этим последует, но плоть не внимала ему. Живая кровь куда сильнее связала леди Уоллингфорд с куклой, чем прядь золотистых волос могла связать куклу с Бетти. Она осознала смысл происшедшей замены: скорее всего, ей придется умереть вместо Бетти.
Она знала, что Клерк не пощадит ее, даже мысль об этом едва ли придет ему в голову. Ради него «и вместе с ним она возненавидела все, но теперь его ненависть обратилась и против нее тоже. Ну что же, ради него она согласна ненавидеть даже саму себя. После первой инстинктивной попытки избежать страшной участи, она приняла и это, приняла с восторгом фанатика. Ее сердце взметнулось в то огромное чуждое небо, которое было его лицом, и растворилось в нем. Только об одном умоляли ее глаза: пусть он нанесет удар побыстрее, пока кукла еще не перестроилась полностью на нее, пока в ней остается больше от Бетти. Ведь если промедлить, замещение на крови вытеснит первоначальное, а тогда Бетти может и уцелеть. Пусть ударит раньше, чем это случится! Пусть ударит, и обе они получат то, что их ждет! Пусть у нее будет хоть одна возможность встретиться там с дочерью открыто, и тогда посмотрим, кто из них будет править!
Лицо над ней колебалось. По нему ото лба к подбородку катились волны вибраций. Леди Уоллингфорд воспринимала их как нарастающий и затихающий барабанный бой; волны шли одна за другой, словно одна туча сменяла другую на мглистом небе ее сердца. Она не понимала, что их чередование соответствует порывам дождя за окном — тяжелого, быстрого, неутомимого. Октябрь заканчивался потопом. Дозор Всех Святых бессменно бдил над городом; никто в Лондоне не спал в эту ночь.
Наверное, ее призыв, обращенный к грозовому облаку лица Клерка, возымел действие. Тонкая сталь вспыхнула и ударила снова. Удар по-прежнему был нацелен в куклу, но то ли из-за его ошибки, то ли из-за того, что она опять сжалась, боль вспыхнула теперь в указательном пальце. Губы леди Уоллингфорд были плотно сжаты — она онемела еще после первого укола, тем не менее где-то совсем рядом с собой она слышала странные стенающие вопли. Не сразу до нее дошло, что их источник — у нее в руках, по эту сторону барьера. На месте головы восковой фигурки раскрылась широкая щель, похожая на лягушачий рот. Это оттуда вырывались гнусавые крики, почему-то очень похожие на ее собственный голос. Леди Уоллингфорд начало трясти. Опасность она оценила мгновенно и с этого момента перестала помогать Саймону.
Магический круг, очерченный им, больше не защищал.
Сквозь него проникло какое-то воздействие. Только в спальне Бетти оно пришло снаружи, а здесь зародилось изнутри. В простом магическом ритуале что-то разладилось, магическая форма изменилась и теперь визжала, сворачивая внутри себя пространство и время. Действие мгновенно оборачивалось противодействием.
Но это было еще не все. Погруженность в себя не мешала Клерку слышать стук дождевых капель по стеклу — так находящиеся в глубокой молитве могут слышать и даже осознавать внешние звуки, не теряя сосредоточения — однако с некоторых пор к монотонному звуку стали примешиваться какие-то посторонние шумы. Кажется, возле входной двери громко разговаривали, и тон голосов быстро поднимался до крика.
Когда у дверей остановилось такси, дом спал. Шофер откинулся назад, протянул руку и открыл дверцу. Первым выбрался Ричард, за ним — Джонатан и Бетти. Последним, медленно и с трудом, выбралось неуверенное существо, садившееся первым. Джонатан рассчитался с водителем, и машина растаяла в темноте. Все повернулись к дому: в полумраке мерцало изваяние руки. Проходя мимо, Бетти сделала небрежный жест, словно отстраняла ветку, и свечение вокруг руки погасло. Гомункул, шедший первым, дернулся, как от удара. У двери он остановился. Во всем Лондоне только Лестер могла бы свободно пройти сквозь эту запертую дверь, но спутники ее такой способностью не обладали. Джонатан попытался стучать.
Ричард поискал колокольчик и не нашел. Тогда, отступив на шаг, он зажег спичку и осмотрел привратную глумливую кисть. Бесцветное пятно на ладони могло быть неким подобием звонка, одним из нервных окончаний дома, и Ричард воспользовался им, однако настойчивые попытки передать сигнал мозгу, отгороженному двойным барьером магии и безумия в полутемном зале, ни к чему не привели. Джонатан еще постучал, а Ричард даже попробовал покричать, но шум, производимый ими, тут же гас в мертвенной тишине. Спустя некоторое время над ними все-таки открылось окно и знакомый Ричарду голос привратника недовольно произнес:
— Что тут такое? Сейчас вам нельзя видеть отца. Уже слишком поздно.
— У нас есть кое-что для него, — крикнул Джонатан. — Кое-что из его собственности.
— Вам нечего дать ему, — сурово ответил Планкин. — Уже поздно, слишком поздно.
Его перебил другой голос с плачущими интонациями Эвелин. Гомункул с неожиданной силой принялся колотить в дверь.
— Впустите меня! Впустите меня!
Где-то наверху невидимый Планкин ответил:
— Не знаю, как быть, это точно. Нехорошо открывать дверь после полуночи. Отец этого не любит. Он говорит, что в темноте есть вещи, которые могут напугать нас.
— Впустите меня! Здесь дождь! — визжала Эвелин. — Я не хочу оставаться под дождем, — она помолчала и добавила, жалобно шмыгнув носом:
— У меня будет жуткий насморк.
Гомункул снова забарабанил в дверь, и на этот раз фальшивые руки произвели неожиданно глубокий, гулкий звук, словно слабое эхо предыдущих ударов добралось наконец до громадной пещеры в недрах дома. Вот это был подобающий зов для будки Цербера; то, что они привели с собой, по праву требовало впустить его.
