— Как её зовут?
— Сингапурскую девушку? Мари-Лора. Мари-Лора Обуайе. Но право же, Энн…
— У вас её снимок есть?
— Есть, но послушайте…
— А вы мне покажете?
— С собой его у меня нет! — Феликс перешел на крик. — Но я же вам сказал, что с этим покончено! — И добавил почти шепотом: — Простите!
Что я говорю? — подумала Энн. Понимает он, что я ревную? Она приложила руку ко лбу. Нельзя так срываться. Сказала как можно спокойнее:
— В самом деле, Феликс, поезжайте-ка вы домой. Я устала, и вы меня взбудоражили, и, наверно, я говорю глупости. Мы с вами старые друзья, и прогонять вас я не хочу, но удерживать вас тоже не хочу, если это можно понять как поощрение. Не сердитесь на меня.
— Я вас взбудоражил, — сказал он. — Я скотина. С вашего разрешения я, пожалуй, останусь в Англии. Наверно, мне нужно было ещё подождать, не говоря вам, что я жду. Но поверьте, никакого поощрения я в ваших словах не услышал. Я ни на что не надеюсь и не рассчитываю. Я только прошу: позвольте мне изредка видеть вас и немножко вам помогать. Служить вам — для меня радость, даже если это скоро кончится. Я хочу этой радости, и, мне кажется, моя любовь к вам дает мне на это право.
Они оба встали и церемонно стояли каждый возле своего кресла. Настало время прощаться. Энн чувствовала странную тяжесть в руках и ногах. Словно она ненадолго отлучалась из своего тела, а вернувшись, обнаружила, что оно тем временем жило своей жизнью, что оно изменилось. Может быть, в него на это время вселялся ангел? Она снова вздрогнула, точно от легкого прикосновения какого-то образа, какой-то мысли. Что это было? И вдруг поняла: то была давным-давно отлетевшая от неё мысль о счастье. Немудрено, что она её не узнала.
Феликс следом за ней направился к двери. На пороге они остановились и посмотрели друг на друга. Энн подумала совершенно отчетливо: Феликс считает, что мне потребуются годы, чтобы забыть Рэндла, чтобы быть готовой для новой любви. А я уже сейчас готова снова любить.
Не то чтобы она вдруг разлюбила Рэндла. Но она, конечно же, была способна, на минуту дав себе волю, влюбиться в Феликса. Она почувствовала неимоверную слабость в коленях. Вот, значит, как приходит любовь? А ведь эта любовь подготовлялась достаточно долго. Говорят, любовь окрыляет. А её тянет вниз, вниз… Она ухватилась за спинку ближайшего стула.
Феликс склонил голову, шагнул к двери, и ей стало мучительно ясно, что он уйдет, так и не поцеловав её.
Глава 26
Для Пенна Грэма поведение его английских родичей было загадкой. Дядя Рэндл открыто ушел к другой женщине, а все были спокойны и бодры, как будто ничего не случилось. Даже Миранда капризничала и дулась не больше обычного. Пенн знал, что, если бы его родители разошлись, он бы просто спятил.
В Сетон-Блейзе, куда они приехали в гости с Энн и Мирандой, все были налицо — Хамфри, Милдред и Феликс. Завтраком их накормили мировым, и прислуживал настоящий дворецкий, а потом все пошли гулять в каштановую рощу, которая тянулась между излучиной реки и озерком. Пенн шел один и глядел, как между стволами деревьев поблескивает голубая вода. День выдался безоблачный. Желто-зеленый свет овальными монетками падал на траву сквозь тихо колышущиеся ветки. Пенн страдал.
Первым чувством, которое он испытал, когда понял, что влюбился в Миранду, было своего рода удовлетворение. Вот и он, Пенн Грэм, заболел этой знаменитой болезнью, причем, как очень скоро выяснилось, в тяжелой, исключительно тяжелой форме. С тех пор он, казалось, прошел через все фазы любви, и диалектика его терзаний за несколько недель вобрала опыт всего человечества. Началось с огромного душевного подъема, с чистого, ничем не замутненного восторга просто оттого, что предмет его любви существует. Миранда есть, и никакой другой радости не надо. В тот вечер, лежа в постели, он вспоминал её несравненную красоту, её ум, остроумие, лукавое озорство и чудесную ребячливость, ещё скрывавшую, подобно покрывалу, всю прелесть молоденькой девушки. Перевернувшись на другой бок, он с блаженным стоном зарылся лицом в подушку и заснул от счастья.
Однако следующее утро, начавшись со столь же лучезарного пробуждения, постепенно привело его в состояние уже менее солипсическое. В то утро Пенн вступил в мир, как в райский сад. Он был новым человеком. Первым человеком. Мужчиной. И поскольку совершилось его обновление, он бессознательно подразумевал, что обновилась и Миранда, и шел к ней но лесу, где цвели розы и звучали «мелодии, что нежат слух и душу». Любовь словно наделила его магнетической силой, и он не сомневался, что раз он так любит Миранду, то сумеет, как магнит, притянуть её к себе. В чем именно выразится их соединение, было не так ясно, да он над этим и не задумывался. Он не гнал от себя проблему полового влечения, эта проблема для него просто не существовала. Образ Миранды вырастал, как огненный столп, из младенчески чистых контуров его новой жизни, и оба они пребывали в золотом тумане любви, поклонения и смутных желаний. И если он воображал себя сколько-нибудь отчетливо рядом с этой новой Мирандой, то ему виделось, что они рука об руку вечно бродят по какому-то усыпанному цветами, дивно-прекрасному лугу.
К утреннему завтраку он в тот день не явился — отчасти потому, что при одной мысли о еде его тошнило, отчасти же потому, что хотел увидеть Миранду в атмосфере более возвышенной, нежели та, что создается разговором о яичнице и корнфлексе. Он слонялся возле дома, ожидая, чтобы она, как всегда после завтрака, вышла проверить, выпили ли её ежи поставленное им на ночь молоко с хлебом. И когда она вышла, он приблизился к ней, заговорил с ней, пошел за ней следом. Она была обычная — отчужденная и шаловливая, полная задорного лукавства, которое с первых дней ставило его в тупик, и Пенн, весь во власти острых ощущений, вызванных её присутствием, все же был вынужден заподозрить, что перед ним прежняя, непреображенная Миранда.
Тут он строго себя одернул. Он сказал себе, что это ему хороший урок. Влюбленный склонен воображать, что он и его возлюбленная — одно. Он чувствует, что у него хватит любви на обоих и что своей любовью он волен слепить себя и её воедино, как два орешка в одной скорлупе. Но ведь любишь как-никак другого человека, человека со своими интересами и своими печалями, в жизни которого ты — лишь один предмет среди многих. Пока Пенн плыл за Мирандой по воздуху под музыку сфер, её больше занимали ежи и не вылакал ли пропавший Хэтфилд их молоко — на этот счет она даже соизволила спросить мнение Пенна. Ее вопрос сначала резнул его, потом привел в восторг. Он понял, что должен научиться жить вместе с Мирандой в реальном мире.
Однако реальный мир был полон шипов. Пенн на этой стадии рисовался себе чем-то вроде апостола рыцарской любви. Он был готов посвятить всю свою жизнь рабскому служению Миранде, выполнять любое её поручение или, ещё лучше, спасать её от смертельных опасностей. И в этом он, хоть и смутно, провидел способ преобразить Миранду, короче говоря — добиться её любви. Он чувствовал, что благородство его безгранично и должно со временем быть признано и вознаграждено. Служение породит любовь, и возникнет новая Миранда, апофеоз той прелести и силы, что он сумел разгадать под оболочкой озорной девчонки, которая, увы, порой находит удовольствие в том, чтобы дразнить его и мучить.
