— Обожаю!
— А вкус?
— Хороший вкус. Крепкий, соленый. Чуть с горечью, как лимон.
— Не хочу тебя принуждать.
— Не бойся. Ну?
Сама она никогда не кончала. Как бы радостно она его ни приветствовала, как бы умело он ее ни распалял, обласкав и облизав с ног до головы, конец дистанции каждый пробегал по-своему.
— Кончай в меня.
— Ты готова?
— Хочу чувствовать тебя внутри.
Он слышал, как замирает звучащая в ней музыка. Ее лоно было молодым и аккуратным. От отчаяния он несся к финишу на всех парах и извергался, поощряемый ее вскрикиваниями. Потом она со вздохом опадала. Она прощала его, он ее, она винила себя, он не соглашался; они делили вину пополам, их любовь набиралась опыта и разрасталась. В ее широко распахнутых карих глазах отражалось квадратное окно в потолке — по окну в каждом глазу.
— Прости, — говорила она. — Я никак не могу забыть, что это ты.
— Кем же я должен быть?
— Никем. Просто мужчиной. Я помню о твоей личности и сбиваюсь.
— С Кеном так тоже бывает?
— Нет. С ним я иногда кончаю первой. Мы так давно друг друга знаем, что не напрягаемся, а просто друг друга используем. Но я тебе, кажется, говорила, что теперь, когда я забеременела, мы с ним почти не спим.
— Странно… Тебе идет беременность. Кожа блестит, форма тела кажется самой правильной. Не могу себе представить, как бы я занимался с тобой любовью, будь у тебя плоский живот. Это была бы уже не ты. Не хватало бы величия!
— Кен странный. Хочет, чтобы у секса была своя узкая ячейка. Он женился на мне и решил свою проблему. Он не хотел, чтобы я рожала. Денег нам хватает, дело в его эгоизме. Все эти годы я была ему не женой, а шлюхой, которая требовалась ему раз в неделю.
— Я ревную!
— Напрасно. Не переживай из-за того, что я не кончаю. Когда я с тобой, меня переполняет любовь, вот в чем все дело.
— Спасибо на добром слове, но я, правда, боюсь, что оказался второсортным любовником. Лыжник и игрок в гольф я тоже второсортный. Слишком поздно начал тренироваться.
— Ты ужасен! Ненавижу, когда напрашиваются на комплименты. Все женщины тебе, наверное, твердят, какой ты неподражаемый. Неподражаемо нежный.
— Любой мужчина, которого ты затащишь голым в постель, проявит нежность.
— Неправда. Во всяком случае, на моем счету трое мужчин, и предыдущие двое особой нежностью не блистали.
— Даже твой еврей? — Она рассказывала ему про еврея.
— Он надо мной смеялся. Иногда он делал мне больно. Правда, я была девственницей, так что иначе он, наверное, не мог. Теперь он бы не сделал мне больно.
— Ты снова его хочешь?
— Не просто хочу, но и имею. Ничего, что я это говорю? JH _ это и он, и ты сам. Так лучше, Пайт. Он был извращенцем.
— А ты разве не извращенка?
Ее карие глаза по-детски расширились.
— Почему? Ах, ты о… — Она дотронулась сначала до своих губ, потом до его члена. — Об этом? Какое же это извращение? Разве тебе не нравится?
— Нравится, еще как! Правда, это так нас сближает, что мне даже становится страшно.
— Тебе страшно? А я рада. Меня другое пугает: что с нами сделают, когда узнают?
— Ты кого боишься — Бога или сплетен?
— По-твоему, это не одно и то же? Для меня — одно.
— Наверное, это я и имел в виду, когда назвал тебя извращенкой.
Их лица так сблизились, что ее лицо казалось ему парадигмой, собранием всех женских лиц, которые когда-либо смотрели на него в упор. Чистым лбом и дыханием она походила на Анджелу; но когда Фокси повернула голову на подушке, в лицо ей ударил голубой небесный свет с потолка, и она опять превратилась в миссис Уитмен, молодую прелюбодейку.
Она была напугана и бесстыдна, робка и распущена, в ужасе от себя, но далека от покаяния. Измена зажигала ее изнутри, и она вся светилась, как дом, занявшийся пламенем, но отказывающийся сгорать дотла. То, что она сама склонила его к падению; что одновременно гордилась своей беременностью и отказывалась осторожничать; что спала с ним; что ее отец был несгибаемым семьянином и мелким портовым клерком; что ее мать вышла замуж за хозяина прачечной-автомата; что по происхождению и по браку она стояла выше его на социальной лестнице; что брала в свой благоухающий рот его напрягшийся член; что в ее жизни был любовник-еврей, которого она снова открыла в нем; что в самом пылу любовной агонии она сохраняла почти мужское здравомыслие; что все ее естество так хрупко и нежно; что она — его раба, а он — ее невольник; что ее точит страх — в сравнении со всем этим Анджела была глыбой, барьером, невскрываемой дверью. Ее неведение — притом, что все их знакомые обо всем догадывались, — свидетельствовало о непроницаемости, от которой впору было свихнуться. Она не участвовала в том, что стало главным содержанием их жизни. Она была как калека, как глухонемая; она ощупью передвигалась между окрашенных в цвет яичной скорлупы стен их элегантного колониального дома, натыкаясь на гудящие канаты мужниных нервов. Он был так переполнен Фокси, так беременей ее телом, запахом, криком, разговором, так занят их любовью, что казался себе раскатанной ледяной дорожкой, на которой нельзя не поскользнуться. Он молча молил Анджелу догадаться и видел в ее отказе удовлетворить его мольбу злой умысел. Его тайна задыхалась в кромешной темноте, и благодарность за возможность водить жену за нос постепенно сменилась яростью, способной по малейшему поводу вырваться наружу.
— Очнись!
Она оторвала взгляд от книжной страницы, освещенной торшером, и замигала, удивляясь, что его так плохо видно.
— Я не сплю.
— Ты дремлешь. Живешь в трансе. Не замечаешь, что с нами творится?
— Ты с каждым днем становишься все противнее. Мошки бились об абажур над ее плечом.
— Я расстроен.
— Из-за чего?
— Из-за всего. Из-за жмота Галлахера. Из-за дурацкого строительства на холме. Из-за Яжински: он считает меня пьяницей! Из-за заказа Уитменов. Я из кожи вон лезу, а он даже не думает сказать спасибо!
— Я думала, тебе нравится, ведь ты каждый день навещаешь маленькую принцессу.
Он благодарно рассмеялся.
— Вот как ты ее воспринимаешь?
— Она ведь молоденькая. И заносчивая. Со временем она смягчится: материнство пойдет ей на пользу. Вряд ли ей нужна твоя отеческая опека.
— Откуда ты взяла про опеку?
— Неважно. Можно мне почитать? Фокси Уитмен и весь этот разговор меня не интересуют.
— Как же ты задаешься! От твоего высокомерия просто тошнит.
— Слушай, я обещаю с тобой сегодня переспать, если ты дашь мне дочитать главу.
