— Неужели это он и есть?
— Он самый.
— Я-то всегда думал, что это болтовня, не верил в эту историю, думал — газетное вранье. Ты знаешь, что он тоже — наш товарищ, настоящий товарищ?
— Он всегда был настоящим товарищем! — гордо отвечает Педро.
Студент продолжает размышлять вслух, а Педро, разбудив мальчишек, сообщает им о предстоящем деле. Слова его вселяют в Алберто уверенность в том, что все пройдет успешно.
— В общем, так, — подытоживает Педро. — Забастовка — это праздник бедняков, а все бедняки — друг другу товарищи. Значит, они — наши товарищи.
— Молодец! — искренне радуется студент.
— Увидите, как мы разделаемся с предателями! — отвечает Педро. — Я пойду с первой группой, Большой Жоан — со второй, Барандаи возглавит третью. В депо муха не пролетит. Мы свое дело знаем. Вот посмотрите…
— Посмотрю, — кивнул студент. — Я буду там. Итак, в четыре утра?
— Точно.
— До завтра, товарищи! — взмахнул рукой Алберто.
«Товарищи…» Какое хорошее слово, — думает Педро. Никто уже не спит в эту ночь. «Капитаны» готовят оружие к завтрашнему сражению.
Близится рассвет, тускнеют и гаснут звезды. Но Педро все видится на небе звезда с золотистой гривой — звезда Доры, и ему становится веселей. Если бы Дора осталась жива, она тоже стала бы товарищем, настоящим товарищем… Слово это — самое прекрасное слово на свете — горит у него на губах. Он попросит Долдона, и тот сочинит об этом самбу, и какой-нибудь негр, сидя на палубе своего баркаса, споет ее однажды ночью. «Капитаны» идут как на праздник, хоть и вооружены кинжалами, ножами, дубинами. «Капитаны» идут как на праздник, повторяет про себя Педро, потому что забастовка — это праздник бедняков.
На углу Ладейра-да-Монтанья они расходятся по трем направлениям. Большой Жоан возглавляет один отряд, Барандан — другой, а третий, самый многочисленный, поступает под начало Педро Пули. Они идут на праздник, — на первый праздник, который выпал им в жизни, хотя то, что предстоит им сейчас — не детская забава. И все-таки это праздник, праздник бедняков, а значит, и их тоже.
Солнце еще не успело согреть землю. Возле депо их поджидает Алберто, и Педро, улыбаясь, поворачивается к нему.
— Идут, — говорит студент.
— Подпустим поближе, — отвечает Педро и видит на лице Алберто ответную улыбку.
А студент и вправду восхищен этими мальчишками. Он попросит, чтобы комитет разрешил ему работать с ними. Вместе они горы своротят!
Штрейкбрехеры идут плотным строем. Впереди шагает хмурый американец. Они подходят к воротам депо, и вдруг неизвестно откуда — из тьмы, из каких-то закоулков, точно легион бесов из преисподней, налетает на них орава оборванных мальчишек. Они преграждают им путь, и штрейкбрехеры останавливаются. Мальчишки падают на них как лавина, сбивают с ног приемами капоэйры. бьют палками и уже успели обратить кое-кого в бегство. Педро валит наземь американца, несколько раз с размаху ударяет его кулаком в лицо. Мальчишки наседают со всех сторон, они проворны и неуловимы, многочисленны и свирепы, как черти, вырвавшиеся из ада.
Вольный неумолчный хохот звучит в предутреннем сумраке. Сорвать забастовку не удалось.
С победой возвращаются и Жоан с Баранданом. Студент Алберто смеется так же громко и весело, как «капитаны», а потом, в пакгаузе, к вящей радости мальчишек, он говорит:
— Ну и молодцы же вы! Ну, молодцы!
— Настоящие товарищи! — добавляет грузчик Жоан де Адан.
В шелесте ветра, в стуке сердца слышится это слово Педро Пуле, музыкой звучит оно у него в ушах.
— Товарищи.
Барабаны зовут в бой
Забастовка окончилась победой рабочих, но студент Алберто по-прежнему захаживает в пакгауз, ведет долгие разговоры с Педро. Постепенно превращает он воровскую шайку в ударный отряд.
Однажды, когда Педро, надвинув берет на глаза, посвистывая, лениво шагает по улице Чили, кто-то окликает его:
— Пуля!
Он оборачивается и видит перед собой Кота во всем его великолепии: галстук заколот жемчужиной, на мизинце — перстень, голубой костюм, лихо заломленная фетровая шляпа.
— Кот! Неужели это ты?
— Пойдем отсюда — затолкают…
Они сворачивают в тихий переулок. Кот объясняет, что только недавно приехал из Ильеуса — там удалось урвать недурной куш.
— Тебя и не узнаешь, — говорит Педро, разглядывая элегантного, надушенного господина. — А как Далва поживает?
— Спуталась с каким-то полковником: он взял ее на содержание. Да я уж с ней давно не живу. Нашел себе смугляночку посвежей…
— А где тот перстень, — помнишь, Безногий все над тобой издевался?
Кот смеется:
— Я его загнал одному полковнику: представь, выложил пять сотен и даже не поморщился.
Они разговаривают, вспоминают прошлое, смеются. Кот расспрашивает о судьбе «капитанов», а на прощание говорит, что завтра уезжает в Аракажу; сахар поднимается в цене, можно будет делать дела. Педро глядит вслед нарядному красавцу и думает, что если бы Кот хоть ненадолго задержался в пакгаузе, то не пошел бы по этой дорожке, не стал бы мошенником… Студент Алберто растолковал мальчишкам то, что до него никто не мог им объяснить, то, о чем смутно догадывался Профессор.
Педро зовет революция, как звал когда-то по ночам Леденчика Бог. В душе у него звучит ее голос, он сильнее рокота моря и воя ветра, он сильнее всего на свете.
Зов ее отчетлив и внятен, как песня, долетающая с баркаса (эту самбу сочинил Вертун):
Товарищи, время настало…
Голос революции зовет Педро, заставляет сердце его биться учащенно, вселяет радость. Он поможет беднякам изменить свою судьбу. Голос революции разносится над Баией, точно эхо барабанов-атабаке на запрещенных негритянских радениях. Голос ее звучит в грохоте трамваев, которые ведут по улицам транспортники, одолевшие хозяев в забастовке. Голос ее летит над пристанями и доками, слышится в перекличке докеров, в зычных криках Жоана де Адана, в речи его отца, застреленного на митинге, в голосах матросов, лодочников, рыбаков. Голос ее — в ангольской капоэйре — игре-борьбе, которую ведут ученики Богумила, в словах падре Жозе Педро, бедного священника, с ужасом и изумлением взиравшего на горестную судьбу «капитанов». Голос ее звучал на террейро матушки Аниньи в ту ночь, когда нагрянувшая на кандомбле полиция унесла резное изображение Огуна. Голос ее звучит в пакгаузе, в колонии и в сиротском приюте, в предсмертном хрипе Безногого, кинувшегося вниз, чтобы не попасть в руки полиции, и в гудке «Восточного экспресса», пересекающего сертаны, по которым бродят люди Лампиана, отстаивая право бедняков, и в убежденности студента Алберто, требующего школ для народа и свободы — для культуры, и в смехе оборванных мальчишек с картин Профессора, дождавшихся наконец выставки на улице Чили, и в звоне гитарных струн, в печальных самбах, которые распевают беспечный Долдон и его приятели. Голос ее — это голос всех бедняков. Голос ее произносит прекрасное слово «товарищ» — слово, означающее единство и дружбу. Голос ее зовет на праздник борьбы. Он подобен веселой песенке негра и грому ритуальных барабанов на кандомбле. Голос напоминает о Доре, о бесстрашной и веселой его подружке. Голос революции зовет Педро. Так звал Леденчика голос Бога, так звал Безногого голос ненависти, так звали Вертуна просторы сертанов и лихие налеты Лампиана. Ничто не заглушит его, потому что голос этот зовет на борьбу за всех, за то, чтобы всем — всем без исключения — жилось лучше. Нет зова сильней. Голос революции пролетает над всей Баией, возвещая праздник и скорый приход весны. Грядет весна борьбы. Голос революции рвется из груди всех голодных и обездоленных, утверждая, что со свободой не сравнится даже солнце — величайшее благо нашего мира. Как ослепительно прекрасен город в этот весенний день! Откуда это долетает голос женщины? Она поет о Баии, о древнем черном городе, о его колоколах, о его мощеных улицах. Женский голос славит красоту Баии, и песнь Баии сливается с гимном свободы. Могущественный голос зовет Педро, — это голос банянской бедноты, это голос свободы. Революция зовет Педро Пулю.
