Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 58
Только некоторыми.
Потом мне снится, что я делаю несколько вполне бессмысленных, но приятных кругов по городу (три круга и одну мертвую петлю, для ровного счета). Мне снится, что я возвращаюсь наконец домой, кружным путем, продравшись через душистый кустарник, мимо дощатых дровяных сараев с дверями из ржавой жести, занозив щеку (но поскольку это все-таки сон, следов царапины не будет на лице).
Мне снится, что звонит телефон, и я что-то невнятное отвечаю (вспомнить бы еще — что? кому?). Потом мне снится, что приходит SMS, я пишу ответ, и еще раз, и еще — ну хватит же!
Хватит.
Мне снится, что я варю себе кофе (божественный, о да), мне снится, что я пью его мелкими глотками, а опорожнив чашку наполовину, набиваю самодельную сигарету вишневым табаком. Мне снится, что я курю.
Мне снится, что я включаю компьютер и какое-то время уговариваю себя поработать, но даже солипсисту вроде меня очевидно, что бессмысленно работать во сне. Проснешься потом с тяжелой головой, а работа — коту под хвост, ну!
Мне снится, что я кутаюсь в зеленый клетчатый плед: в этом моем сне по-апрельски холодно, хоть и считается, что июнь. Дурацкий, нелогичный сон, как все пустые сны.
Закутавшись, я открываю окно и жадно всматриваюсь в темноту. Первые мгновения — самые сладкие, потому что сквозь невнятные контуры переулка, в самом конце которого дрожит леденцово-желтый фонарь, я вижу знакомые фрагменты реальности, которая когда-то окружала меня наяву. Но я не умею просыпаться из этого сна, поэтому — секунда, другая — и все. Темный глухой переулок (мы с приснившимся мне однажды гостем называли его Переулком имени графа Дракулы и смеялись, страшно довольные собой), далекий фонарь, пламенный купол костела Святого Казимира на горизонте. Такой сон. Что ж, могло быть и хуже.
Мне снится, что я зябко кутаюсь в плед (уже с каких-то хренов синий) и в который уже раз думаю, что вот ведь, и осознаю, вроде, что сплю, и руки свои в этом сне могу разглядывать сколько угодно (сколько угодно рук) — и что с того? Жизнь моя (жизнь спящего неведомо где существа) висит на волоске и целиком зависит от того, поставило ли оно будильник перед тем, как лечь. Ну или что там у них (у нас) вместо будильников.
Мне снится, что я записываю все это для памяти, потому что чем дальше — тем труднее, и я уже не всегда, то есть, не каждую секунду помню, как обстоят дела. Потому что волком выть, ногти об стекло ломать, рычать — не поможет. Опыт, сын ошибок трудных, тому свидетель. А помнить — что ж, помнить — это правильно. Не знаю, как, зачем, на кой ляд, и сколько можно, но — пусть будет.
Пусть будет, действительно.
ПАМЯТЬ[45]
На границе Ужуписа, как всегда, пасутся пестрые куры, и я, разумеется, достаю камеру; ясно, что потом придется выбросить все эти картинки или почти все, потому что куры суетливы и стремительны, зато съемка кур похожа на охоту гораздо больше, чем работа с другими объектами, в этом отношении куры превосходят даже велосипедистов. Словом, они великолепны — в своем роде, — и я достаю камеру.
Из-за сарая появляется владычица кур, прекрасная краснолицая селянка неопределенного, от сорока до шестидесяти, возраста. Голова ее увенчана перманентом, изготовленным, похоже, еще в восьмидесятые годы прошлого века, поверх старого пальто повязан опрятный красный фартук, ноги обуты в устрашающего вида боты, как нельзя лучше подходящие для обхода крестьянского хозяйства, пусть даже и небольшого.
— А зачем вы фотографируете моих кур? — спрашивает она. Судя по настороженному выражению лица, прекрасная селянка разделяет убеждение некоторых просвещенных народов, что фотоаппарат вынимает душу из натурщика, но не вполне уверена, что ее курам так уж нужна душа. И потому пребывает в нерешительности.
Обычно в таких случаях я говорю: «Я художник. Я потом все это нарисую», и на лицах встревоженных обывателей появляются понимающие улыбки. Ну конечно, художник, кто ж еще. Нарисует потом — ишь ты! Хорошо!
Но красный фартук и винтажный перманент выбили меня из колеи, заготовленный ответ куда-то подевался, и я мычу:
— Ээээ… ннннуууу… ааа… На память!
Настороженное выражение лица куриной владычицы сменяется мгновенным пониманием.
— На память! — очень громко и звонко восклицает она. — Память! Память! Память! Память!
Я прячу камеру в карман и осторожно, не делая резких движений, пячусь, на всякий случай не поворачиваясь к ней спиной, отступаю на тротуар и только там разворачиваюсь и ускоряю шаг, не бегу, конечно, но очень быстро удаляюсь с места происшествия, а женщина в красном переднике по-прежнему стоит возле сарая, окруженная курами и золотой листвой, и хорошо поставленным голосом повторяет: «Память! Память! Память!»
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 58
